Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности

Кушала его семья два раза в день, утром и вечером. Что они завтракали, мы не видели, а ужинали мелкую картошку, сваренную в кожуре, запивая ее кислым молоком.

Когда мы хорошо раззнакомились и у нас уже установились доверительные отношения, он стал нас опрашивать всех по очереди о том, что будет с Польшей. Будет ли она суверенной страной или станет одной из республик Советского Союза. Очевидно, этот вопрос беспокоил его больше всего и, несмотря на нищенское существование, ему хотелось жить в Польше.

Почти все поляки, которых нам пришлось видеть, в том числе освобожденные из плена бывшие военнослужащие, из концлагерей, работавшие рабами в сельском хозяйстве и промышленности, задавали в той или иной форме один и тот же вопрос. Если хоть немного знать историю Польского государства, вековые страдания его народа, то вполне можно понять и обостренное до боли чувство характерного польского патриотизма.

В один из дней пришлось немало удивиться и нам. Выпал первый снег. В воскресенье хозяин вытащил из сарая красивые разъездные сани с расписанными цветами и лакированным кузовом, запряг в них светлого, почти белого, прекрасно ухоженного красавца-жеребчика и собрался с супругой в гости к родне. Вышел он из дома готовый к отъезду: в роскошной шубе, большой шапке-малахае из дорогого песцового меха и красивых сапогах. Супруга под стать ему: в расшитой цветами шубе, большой красивой шапке. Они совсем не были похожи на бедных и немощных. Завернувшись в огромный овчинный, размером в две солдатских плащ-палатки, полог, они гордо тронулись в путь. А мы с открытыми от удивления ртами смотрели им вслед, понемногу постигая польский склад ума.

Еще один случай запомнился на всю жизнь. Мы были на марше, длинном и изнурительном, и уже подходили к месту 12-часового привала, но деревня оказалась дотла сожженной. Пошли к следующей — тоже пепелище. В третьей или четвертой остановились и разместились по домам. Но не успел я прилечь, как Зайцев назначил меня на пост у дома, где я должен был простоять два часа.

Когда, разбудив своего сменщика, я вошел в помещение, все спали вповалку на полу на подстеленной соломе. За низеньким столом у керосиновой лампы сидела хозяйка — старенькая седая полька. Я стал разуваться, чтобы перемотать портянки и, увидев свои ноги, испугался: они были растерты до крови, местами кровавые пузыри лопнули и портянки приклеились к ранам. Я отдирал их, кривясь от боли, а старушка сидела и, глядя на меня, плакала, что-то причитая на своем языке: не то молитву, не то слова сочувствия. Вдруг она быстро встала, достала из печи казан с горячей водой, вылила в тазик, опустила туда пучок каких-то трав и прикрыла куском одеяла. Потом заставила меня опустить ноги в таз и держать полчаса. С трудом перетерпев боль, я все же сделал, как велела хозяйка, достал новые фланелевые портянки, обмотал ноги, натянул сапоги до середины голенища и лег спать. Когда после обеда подали команду на движение, я пошел дальше на совершенно здоровых ногах. Всю жизнь я вспоминаю эту старушку-польку с чувством глубокой сердечной благодарности.

Недавно, находясь в Польше в кругу своих коллег-поляков, во время застолья по их просьбе я рассказал этот случай, как наиболее запомнившийся из периода войны, многие, а там были и молодые, украдкой вытирали слезы.

Еще одну интересную сцену я наблюдал во дворе госпиталя в Торне. День был теплый, солнечный и мы, два или три ходячих, вышли из помещения на воздух. В углу двора, где было несколько деревянных навесов, что-то делала группа девочек-школьниц. Присмотревшись, мы увидели, что они стирают окровавленные бинты. Очень сноровисто: одни носили горячую воду, другие стирали, а третьи сушили их утюгами, скатывали в рулончики и укладывали в большие плетеные корзины. Из госпиталя выходили медсестры в белых халатах и уносили корзины. Когда забрали последние, одна из девочек, очевидно, старшая, сказала медсестре, что придут они завтра в двенадцать. Они уже направились к выходу со двора, когда им навстречу вышел высокий мужчина в длинной черной сутане. Он что-то говорил им, складывая ладони у груди, а затем они все вместе куда-то дружно зашагали. Стоявший рядом с нами пожилой поляк объяснил, что это их учитель позвал девочек в костел помолиться за быстрейшее выздоровление раненых русских солдат.

Когда война окончилась, контактов с поляками стало меньше. Они жили своей гражданской жизнью, а мы их видели только на улице. По манере одеваться и поведению в общественных местах они очень напоминали наших людей и порой, глядя на них, мы забывали, что находимся за границей. Если бы не звучавшая польская речь.

Однажды мы колонной в пять «студебеккеров» ехали из Тарнобжега в Опельн и перед небольшим городком Величко, почти предместьем Кракова, одна из машин поломалась: сгорела катушка зажигания. Командир послал нас в Краков, снабдив канистрой бензина, за которую мы должны были выменять эту самую катушку. Вдвоем, одев поверх формы джинсовые американские брюки и блузы, спрятав пилотки в карманы и сунув за пояса пистолеты, мы на попутных машинах добрались до центра города. Этот маскарад был предпринят, чтобы избежать попадания в Краковскую комендатуру, известную своим злодейством на всю Северную группу войск.

Плутая по городу с тяжелой канистрой в руках, мы наконец отыскали таксопарк. Когда мы подошли к его воротам, увидели, что он осажден полусотней женщин с детьми, а вход закрыт наглухо. Потолкавшись у ворот, мы от изредка выходивших оттуда мужчин узнали, что сегодня день получки и женщины ожидают своих мужей, чтобы помешать им пропить зарплату. Нам же советовали прорваться в гараж и спросить Янека-электрика, единственного, кто мог нам помочь.

Преодолев каким-то образом заслон забаррикадировавшихся шоферов, мы попали на территорию парка и без труда нашли помещение, где пропивалась зарплата. За большими столами, заставленными бутылками с мутным бимбером и закусками: аккуратно нарезанной колбасой, огурцами, помидорами на расстеленных газетах, сидела огромная кампания. Некоторые, уже покончив с выпивкой, играли в домино. Без труда разыскав Янека, мы подождали, пока он закончит партию, предложили ему бартер. Он обрадовался, а когда узнал, что бензин отдаем вместе с канистрой, дал нам две катушки.

Представьте себе на минутку такое застолье где-нибудь в Германии, Дании или, не дай Бог, в Великобритании. На газетах закуска, в бутылках мутный самогон, а в глазах счастье от наконец-то состоявшегося истинно славянского общения.

— Какое варварство! — воскликнули бы чопорные западники. А у нас возможно. И у поляков тоже. Ведь и мы, и они — славяне.

Мы вышли из таксопарка, когда стало совсем темно. Походив по городу, мы узнали, что автобус до Величко будет только в девять вечера от оперного театра. В 21.00 закончился спектакль, люди стали выходить и сразу же подали автобус. Не торопясь мы купили у водителя билеты, вошли и сели. Пассажиров было немного и мы, уставшие за день, присели на свободные места там, где освещения почти не было. Перед самым отправлением вошли и сели напротив нас красавица-полячка, одетая в черное вечернее панбархатное платье со множеством украшений, и такой же красивый молодой человек в темном костюме. Когда автобус тронулся, она сначала шепотом, а потом все громче стала просить своего спутника пересесть на другое место.