Виктор Розов - Удивление перед жизнью

Воспоминания пишут о знаменитых людях. А почему не написать о просто хорошем человеке, об актрисе с головы до ног, пусть и не на больших ролях?..

Это «короткая заметка» о знаменитом человеке, с которым судьба свела меня случайно и, можно сказать, механически: в туристской поездке на корабле по северным странам Европы — Финляндии, Швеции, Дании, Норвегии. Конечный пуню — Лондон. Итак же обратно, на теплоходе «Михаил Калинин». Пассажиры — деятели искусств. Не буду перечислять всех поименно, хотя большинство — театральная элита.

Поездка, о которой я начал писать, подтвердила поэзию северных стран. Особенно хороша была Норвегия со сказочными фьордами, с какой‑то спокойной трудовой размеренностью. Там мне пришла мысль: хотел бы жить, как в Норвегии. Подчеркиваю — «как», но дома.

В Финляндии нам показали помещение театра, нас поразили его акустикой. «Господа, — сказал гид, — сядьте в последний ряд, я уроню на сцене спичку, и вы услышите, как она упала на пол». Мы сели в последний ряд, спичка упала, и мы действительно услышали звук падения.

Нет, я не описываю вам наше путешествие, я постепенно подбираюсь к «человеку на скамейке». Замечу только: когда у меня в Англии стал из раненой ноги выходить осколок то ли снаряда, то ли разрывной пули (во мне много мелких металлических осколков и сейчас), нога стала краснеть и пухнуть. Боль не очень сильная, терпимая, иной раз бывало больнее; думаю — дотерплю до корабля, а пока не скажу никому. Дотерпел и сказал своему другу, Александру Петровичу Штейну. Говорю: «АП (мы звали его АП), что мне делать, вон у меня какая нога», — и показал ему. Александр Петрович ахнул и сказал: немедленно к судовому врачу. Я так и поступил. Врач извлек осколок, и все обошлось благополучно.

В Северном море нас изрядно качало, и все пассажиры лежали в лежку. Даже матросов травило за борт. Могу похвастаться — только мы с Александром Петровичем удержались на ногах. Ай- яй — яй, я, кажется, ввязался в историю с осколком и уклонился от темы.

Человек на скамейке — Борис Андреевич Бабочкин. Вот так. И сидит одиноко, задумавшись, с каким‑то далеким, не от мира сего взглядом. Мне захотелось его сфотографировать в этой, очень точно выражающей его внутреннее состояние, позе. Во время поездки я мог наблюдать: было в нем что‑то загадочное. Ничего актерского, скорее, это усталый человек физического труда, ну, например, известный директор какого‑то завода, может быть, главный инженер, может быть, просто трудяга. Все близкие к театральному миру знают, как странно сложилась его судьба. Своей собственной ранней славой он бросил странную тень на самого себя, на всю свою жизнь. Вспоминаются строки Блока: «Радость, страданье — одно…»

В 1935 году всех ошеломил фильм «Чапаев». Борис Андреевич на диво, а кому‑то — на зависть, совершил, так сказать, двойное сальто: из обыкновенного актера стал сразу и любимцем всех зрителей, и народным артистом республики. До сего времени сначала давали звание заслуженного артиста республики, а ближе к старости особо избранным присваивали «народных». А тут обыкновенный актер — и сразу народный артист! Весь театральный и кинематографический мир ахнул. Фильм действительно имел громадный успех. А Чапаев! Да кто из подростков в те времена не играл в Чапаева, кто не махал игрушечной шашкой, не скакал на коне, даже если это была простая табуретка!

Артист Бабочкин стал для всех и навсегда Чапаевым. Самое ужасное — только Чапаевым. Он был крупный драматический актер, глубокий, мощного темперамента и интеллекта, много ролей он играл гораздо интересней, чем Чапаева, но люди всегда говорили: «Ах, это тот, который Чапаев!» Борис Андреевич глубоко переживал это счастье — несчастье. Говорят, он ненавидел, когда кто‑нибудь любезно восхищался им и говорил: «Ах, какая это удача, роль вашего Чапаева!» Утверждают, что кого‑то он за подобный комплимент послал по матушке.

Я сам слышал в этой самой поездке, в Финляндии, рассматривая техническое оснащение сцены того самого театра, где роняли спичку, как высунулись из‑за кулис два каких‑то русских паренька и один другому довольно громко сказал: «Смотри — смотри, Чапаев!» Борис Андреевич, безусловно, услышал это, я бросил на него мгновенный взгляд и увидел, как его строгое лицо сделалось каменным: это было для него оскорблением. Повторяю, Чапаев для него превратился из радости в страдание.

В Доме актера не так давно был вечер, посвященный памяти Бориса Андреевича Бабочкина. Об этой его трагедии говорили многие. Показывали отрывки из фильма «Бегство мистера Мак Кинли», в котором Бабочкин играл эпизодическую острохарактерную роль. Я ахнул — это же был великий актер! И из‑за Чапаева мы его прозевали. Надо было смотреть Бабочкина на сцене во всех ролях как актера исключительного дарования. В последний раз я видел его в роли Суслова в «Дачниках» в Малом театре. Могучий был талант. Хотя и народный, но недооцененный нами же.

Мой тесть, или, как мы все его называли, «дед», Варфоломей Германович Козлов — фигура колоритная, характера незамысловатого, но чертовски яркого. Он бывший артист хора Московского театра оперетты, тенор звонкий, крепкий, заливистый — именно для оперетты. В хоре он ведущий. Семья порядочная, жена и трое детей. На зарплату хориста всех не прокормить. Прирабатывал в церковном хоре, успевал даже во время спектакля, в перерывах между участием хора, съездить в церковь, попеть там вечернюю службу — и скорей на «Сильву», или «Марицу», или «Фиалку Монмартра». Нрава на редкость веселого, открытого, доброго и общительного.

Валя — в театре, да и дома, все его звали Валей, уж очень длинно «Варфоломей», — порядком толстый, круглое лицо с небольшим, но не курносым носом, блондин, голубые глаза; смею подозревать, что в молодости да и в зрелые годы женщины обращали на него внимание, думаю, и он на них, но семьянин был отменный. Все мог делать по дому. Детей, когда те были маленькими, мыл сам, безжалостно зажимал между колен, намыливал головы, попадало мыло в глаза или нет, его не касалось, дети верещали, а ему хоть бы хны. Вроде как белье выстирал, отжал, чистое — гуляй!

Родился Варфоломей Германович в Белоруссии, но корни его сибирские, родни видимо — невидимо, и прямая родня, и двоюродная, и троюродная. Жил он с семьей в Москве, в Лебяжьем переулке, в одной комнате, разделенной перегородкой, не доходившей до потолка. А к ним вся эта многочисленная родня со всего бескрайнего Советского Союза приезжала беспрерывно, и всем приют — русское гостеприимство, Помню, я как раз изо всех сил ухаживал за его дочерью Надюшей, влюблен был без ума, — в дверь звонок, я открываю: кто‑то с чемоданом, спрашивает Варфоломея Германовича. Я говорю: «Проходите, пожалуйста», гость входит, Варфоломей Германович идет навстречу, улыбается: «A — а, здравствуй, здравствуй!», обнимает и спрашивает: «Ты кто?» Идет разбор родственных нитей, вернее, их узлов.