Виктор Розов - Удивление перед жизнью

Много я за жизнь встречал добрых людей, но радушие Варфоломея Германовича было какое‑то безграничное. Если говорить о русском характере — вот он! Нашему человеку совсем не требуется богатства, ему нужен достаток. И если у него этот достаток есть, он и гостей соберет, и на рыбалку поедет, и летом за грибами и ягодами в лес сходит, он любит природу, мир Божий. Помню, когда дед был уже стар, он сидел на крылечке на даче, любовался деревьями, бегущими облаками, цветущими на лужайке цветами, смеялся и много — много раз повторял: «Но ты, природа — мать, для сердца моего всего дороже». Достаток в доме Козловых, как вы понимаете, был небольшой, а гостеприимство безграничное. Мы, молодежь, знакомые Нади, Нины и Иннокентия, идем, бывало, с майских или октябрьских демонстраций, проходим Красную площадь, спускаемся на набережную, сворачиваем вправо и сразу же — в Лебяжий переулок, на третий этаж дома номер один. Целой гурьбой. И всегда для всех пироги и винегрет, а веселье мы приносили с собой. Ну, конечно, угощение — это уже дары Александры Константиновны, жены Варфоломея Германовича, она тоже любила всех нас сразу. Ох, это удивительное гостеприимство!

Дед любил при любом застолье петь вместе со своим сыном Иннокентием, у которого тоже был приятный небольшой голос и отличный слух. Коронным номером было «Не искушай меня без нужды». А если еще за столом сидела тетя Вера, это было уже трио. Но довольно часто приходили и тетя Люба, и тетя Соня, и получался целый хор. Появлялась и еще одна бутылочка. Я, к сожалению, лишен слуха и пел мысленно.

Вы напрасно думаете, что раньше жилось только плохо, в тысячный раз повторяю: самое дорогое на земле — добрые человеческие отношения. Вот они‑то и были у нас дороже золота. Сейчас чуть не все помешались на наживе, денежная лихорадка всех охватила, озверение…

Дед имел свои странности, например, ел рыбу с костями, я всегда диву давался: как он не подавится? Подденет на вилку кусок, отправит в рот и с хрустом поедает его целиком, ничего не выплевывая. А я‑то, бедняга, всегда выбирал все косточки осторожно и тщательно, и тем не менее при всей своей осторожности и боязни подавиться однажды все же неудачно проглотил именно рыбью кость, и пришлось ехать в Институт имени Склифосовского.

При недомогании дед не признавал никаких лекарств, ну разве что полстакана водки. Кстати, я сам испытал целебность этого лекарства, особенно если в этом полстакане раздавить две — три дольки чеснока. Простуду как рукой снимает — конечно, если ты достаточно молод для такого лечения. Заходим мы как‑то с женой на Лебяжку — дед лежит на спине, спит, похрапывает, на объемистом его животе стоит большой, металлический чайник, полный теплой воды. Выяснилось: съел Варфоломей Германович что‑то подозрительное по качеству — он не был привередлив, — и у него сильно разболелся живот. Он вскипятил чайник, полный воды, лег на спину, горячий чайник поставил себе на живот и уснул. Проснулся здоровым.

Но в семьдесят лет случилось с ним несчастье. Бывало и раньше, хотя и редко, дед не приходил ночевать домой, оставался у своего приятеля, а может быть, где‑то бражничал. Где бражничал, там и оставался. Боже ynaзn назвать мне деда пьяницей! Никоим образом. Просто любил компанию, застольное пение, беседы до полуночи и после. Вот и в этот раз он не пришел ночевать. Ну, не беда. Но и на второй день его нет. Это уже что‑то небывалое. Стали гадать, где он пропадает. Звоним в театр оперетты — нет, звоним его закадычному другу — нет. Обзваниваем всех, у кого, по нашим предположениям, он может быть, — никто не знает. На третьи сутки мы всерьез забеспокоились. Выйдя с Лебяжки от Александры Константиновны, я говорю Наде: давай звонить в бюро несчастных случаев. Идем к автомату, что был в вестибюле Ленинской библиотеки, набираем номер, и не без волнения я спрашиваю: «Будьте добры, не зарегистрирован ли несчастный случай с Варфоломеем Германовичем Козловым?» Мучительная пауза средней длины и ответ: «Да». Что случилось? Его сбила машина на Фрунзенской набережной. Где он? Во Второй градской больнице. Жив? Неизвестно.

Ничего не говоря Александре Константиновне, мы опрометью во Вторую градскую. Бежим к окошку, где выдаются справки: скажите, пожалуйста, где у вас лежит Варфоломей Германович Козлов? Тут происходит маленькая бытовая сценка. Мы с Надей в высоковольтном напряжении стоим затаив дыхание, а выдающая справку медсестра медленно достает солидную книгу, раскрывает ее, но в это время входит ее сослуживица и говорит: «Маня, в магазине селедку выбросили (в то время слово «выбросили» означало— поступило в продажу), жирную, по рубль девяносто». А дальше у них пошли разговоры и о селедке, и о подсолнечном масле, и о сардельках… Мы с трепетом стоим, ждем, а дающая справку перелистает одну страницу и опять вступает в диалог с приятельницей, перевернет другую — и снова в беседу. Господи, думаю, милая, ну листай, листай книгу, ищи, ищи! Наконец, где- то на пятнадцатой или на двадцатой странице она останавливается и говорит: «Тридцать пятая палата». «Жив?» — «Не знаю. Третий день лежит без сознания».

Мы подошли к койке деда, и каким‑то, видимо, шестым, а может быть, седьмым чувством лежащий без сознания Варфоломей Германович почувствовал близких и открыл глаза. Первая его фраза была: «Скорей бы умереть!» Какую же, наверное, он испытывал невыносимую боль! Сломаны были ребра, таз, нога и сотрясены все внутренние органы. Сейчас я думаю, что и машина, сбившая его, тоже третий день находилась в ремонте. И хотя дед хотел умереть, он не умер… Вопреки всему выздоровел; было в нем что‑то от Гаргантюа, ну, в крайнем случае, от Кола Брюньона. Правда, стал хромать и уже не мог работать в театре. А характер не изменился, никогда не жаловался на свои болячки, был весел, приветлив и по — прежнему, пропустив одну — две, а то и три рюмочки, пел «Не искушай меня без нужды».

Прожил он после аварии еще двенадцать лет и умер в восьмидесятидвухлетнем возрасте. Можно сказать, молодым. Если бы не авария, жил бы он и сейчас, потому что его жена, Александра Константиновна, была куда более хлипкой женщиной, а умерла в возрасте ста двух лет.

Дед лежал в той же Второй градской больнице, сильно сдавало сердце. Положили его в коридор, так как мест в палатах не было. Мимо сновали люди, врачи, сестры, ходячие больные, посетители. «Дед, плохо вам тут, в коридоре?» — «Что ты, замечательно, всех видно». У него в жизни, можно сказать, всегда все было замечательно. Редкостное жизнелюбие! Теперь я таких людей и не знаю, все какие‑то не только вечно озабоченные, но и агрессивные, да я и сам стал колючий, раздражительный. Ломает меня наше растленное время, ломает, растворяет душу, как в кислоте…