Бен Макинтайр - Агент Зигзаг. Подлинная военная история Эдди Чапмена, любовника, предателя, героя и шпиона

Предложение Робертсона было передано Гаю Лидделу, увлекающемуся игрой на виолончели, проницательному директору «подразделения В» — отдела МИ-5, отвечавшего за контрразведывательные операции. Лиддел тут же дал свое благословение, и, после того как затею одобрил кабинет министров, Робертсона тут же назначили руководителем нового подразделения, которое должно было отлавливать вражеских шпионов, перевербовывать их и засылать обратно в качестве двойных агентов. Новое подразделение получило безобидное, ни о чем не говорящее название В1А. В то же время в этой связи была создана еще одна организация, в которую вошли представители всех армейских разведывательных служб, а также подразделений внутренних войск и внутренней обороны, — ее задачей был подбор как правдивой, так и ложной информации для передачи врагу через двойных агентов. Эта информационная группа получила название «Комитет „Двадцать“», поскольку два креста (double cross, XX), традиционно обозначающие двойного агента, складываются в латинскую цифру 20. Именно такие суховатые классические остроты были по вкусу человеку, возглавившему «Комитет „Двадцать“», — майору (впоследствии сэру) Джону Сесилу Мастерману, авторитетнейшему оксфордскому историку, спортсмену, зарекомендовавшему себя в самых разных видах, успешному автору триллеров и бывшему заключенному.

Мастерман и Робертсон стали главной действующей силой операции по вербовке двойных агентов и провели ее со столь оглушительным успехом, что после войны Мастерман с полным правом заявлял: «С помощью сети двойных агентов мы контролировали германскую шпионскую сеть в стране и активно управляли ею» (выделенную фразу отметил сам Мастерман, и недаром). Это было партнерство равных личностей сугубо различного склада; Робертсон был профессионалом, ведавшим повседневной работой с двойными агентами, а Мастерман отвечал за контакты с верховным руководством. Робертсон был практиком, Мастерману же суждено было стать великим теоретиком работы с двойными агентами.

Томаса Арджилла Робертсона все называли Тар — из-за его инициалов. Родившийся на Суматре в семье колонистов, Тар провел большую часть детства у тетки в Танбридж-Уэллсе. Этот опыт самостоятельной жизни оказал решающее влияние на его характер, научив его общаться даже с незнакомцами с обезоруживающей откровенностью. Он учился в престижной Чартерхаус-скул и военном училище в Сэндхерсте, не вынеся оттуда, по его собственной оценке, великих знаний, недолго прослужил в шотландском Сифортском полку, еще меньше проработал банковским клерком. В 1933 году в возрасте 24 лет по приглашению Вернона Келла, первого директора МИ-5, он оставил степенный мир банкиров ради должности офицера разведки. Первоначально в его ведении были подрывная политическая деятельность, контрабанда оружия и контрразведка. «Чертовски хорошо сложенный и невероятно привлекательный», он обладал редким умением общаться с кем угодно, где угодно, о чем угодно. Епископы, адмиралы, шлюхи, мошенники и революционеры с одинаковой охотой пускались в откровенности с Таром Робертсоном. Мастерман с некоторой язвительностью отмечал, что «Тар никоим образом не был интеллектуалом». Тар и вправду не был книжным червем. Зато он читал людей, как открытую книгу. Ему особенно удавалась работа, «требовавшая постоянного общения с подозрительными людьми в пабах… Встретиться, поприветствовать, поболтать, обаять, посмеяться, послушать, предложить еще стаканчик, оценить, слегка прозондировать, еще послушать — и в конце концов получить всю информацию о том, о чем собеседник и не думал проговариваться». Он постоянно носил узкие штаны из клетчатой шотландской ткани расцветки клана Маккензи, принадлежность формы хайлендеров, шотландских горцев, — на удивление приметный предмет туалета был, безусловно, странным выбором для человека, рулившего одной из секретнейших организаций в мире. (Брюки из шотландки принесли ему еще одно, более заслуженное и яркое прозвище — Штаны Страсти.)

Джон Мастерман был человеком из другого теста. Легче всего представить его как полную и абсолютную противоположность Эдди Чапмену. Он был замечательным интеллектуалом, ярым традиционалистом и педантом до мозга костей, с глубоким почтением к общественной морали. Мастерман был живым воплощением британского истеблишмента: он был членом всех нужных клубов, играл в теннис на Уимблдоне, в хоккей за сборную Англии и в крикет, как только предоставлялась такая возможность. Он был худощав, атлетически сложен, его тяжеловатое приятное лицо было словно вырублено из мрамора. Он не курил, не пил, жил в мире профессорских кафедр и повышенных стипендий, окруженный сплошь состоятельными, интеллектуальными англичанами из привилегированных слоев общества.

Закоренелый холостяк, Мастерман, возможно, был гомосексуалистом, но, даже если так, эта страсть была полностью подавлена к его личному удовлетворению, как и полагается англичанину. Женщин он просто не замечал: в его 384-страничной автобиографии с любовью упомянута лишь одна женщина — его мать, у которой он жил в Истбурне во время университетских каникул. В свободное время он писал детективы, действие которых происходило в выдуманном оксфордском колледже, а главным героем был британский сыщик-любитель, напоминавший Шерлока Холмса. Книги получались суховатыми и малоэмоциональными, более напоминая интеллектуальные ребусы, нежели увлекательные романы. Именно так этот умный и суховатый человек относился к человеческой природе — как к задаче, которую можно решить силой ума. Сегодня Джон Мастерман кажется чудаком, однако он воплощал в себе черты истинного англичанина, которые в прежние времена воспринимались как добродетели: умение соответствовать своему общественному положению, упорно работать и безукоризненно соблюдать все требования социума. По его собственной оценке, Мастерман «почти с болезненной страстью стремился соответствовать стандартам» — точно так же, как Чапмен пытался отрицать их.

Однако кое-что общее с Чапменом у Мастермана все же было: в свое время он провел четыре года в тюрьме. Это было стечение крайне неудачных обстоятельств: в 1914 году, будучи избранным представителем оксфордского колледжа Крайст-Черч, он был послан на обучение в Германию, где и застал начало Первой мировой войны. Мастерман был интернирован и посажен в Рулебенскую тюрьму в странной компании столь же невезучих британцев: моряков, бизнесменов, академиков, жокеев Берлинского ипподрома и даже одного лауреата Нобелевской премии, сэра Джеймса Чедвика, который читал товарищам по несчастью лекции о секретах радиоактивности. Через четыре года молодой Мастерман освободился: на его теле не было ни единого шрама, однако его угнетал, как он сам говорил, «комплекс униженности». Почти все его товарищи погибли на полях сражений. «Моим главным чувством стало чувство вины, — писал он. — Ведь мне не довелось принять участие в крупнейшей битве в истории нашей страны».