Ингрид Бергман - Моя жизнь

Через два часа пути шхуна миновала первый небольшой островок, Волкано. Вскоре там должна была сниматься охваченная страстной жаждой соперничества Анна Маньяни. Предполагалось, что в конкурирующем фильме окажется немало захватывающих кадров, во многом похожих на те, что рождались на близлежащем вулканическом острове Стромболи.

Еще, через пару часов пассажиры шхуны увидели перец собой высокий конус Стромболи, отмеченный белым дымом. Когда шхуна подошла ближе, они смогли лицезреть двухтысячефутовый подъем к черному жерлу живого вулкана. Языки багровой лавы кривились в усмешке, как кровоточащие губы, окружая дымящуюся верхушку; огромный склон был завален недавно выплюнутыми из кратера черными как смоль камнями, которые, скатываясь с крутизны, падали в сверкающую морскую воду. Все ощутили смутное беспокойство.

Боже милостивый! Кто же мог захотеть обитать здесь, в этом отдаленном, опасном месте? Более того, как вообще здесь можно было жить? Да, все здесь поражало драматизмом, но наверняка на материке можно было отыскать кучу мест, которые рядом с этим островом выглядели бы почти раем. И гораздо больше подходили бы для съемок. Но уж если Роберто Росселлини говорил «документальность», то он имел в виду именно «документальность», а не выстроенное с помощью декораций подобие реальности.

Деревню они обнаружили за следующим мысом, образованным лавой. Кратер вулкана был наклонен в другую сторону острова. На черном негостеприимном берегу древнейшие остатки лавы образовали склоны, которые прошедшие столетия покрыли слоем земли, травой и перьями бамбука. На щедрой вулканической почве жители возделывали сады. Овощи, цветы, фиговые деревья, виноградная лоза, плющ, герань росли прекрасно, но уже на высоте в тысячу футов не было никакой растительности. На нижних склонах жители деревни построили квадратные белые дома в мавританском стиле, с короткими трубами и зарешеченными окнами. Они жались по бокам узких, шириной иногда не больше трех-четырех футов, улочек, которые, петляя, вели наверх, к открытой площади и белой церкви с высоким шпилем. Но владыкой острова был вулкан. В определенные часы он заслонял собою солнце. А по ночам его темная махина закрывала звезды. Днем и ночью из этого подземного чрева раздавались бульканье и глухие взрывы. Во время пребывания на острове киногруппы он продемонстрировал такую разрушительную силу, которую восхищенная съемочная группа вынуждена была снимать, находясь в безопасном месте — на шхуне.

В тот первый приход шхуна бросила якорь в глубокую неспокойную воду в сотне ярдов от берега, усыпанного черной, как уголь, пылью. Актеров, рабочих, нагруженных снаряжением и провизией, спустили на воду в маленьких весельных лодках и переправили на берег. Выбравшись на сушу, Ингрид огляделась вокруг в некотором замешательстве. Это вовсе не походило на рай. Но как место для съемок выглядело эффектно.

Как только мы очутились на Стромболи и начали съемки, окружающие обнаружили, что Роберто и я проводим вместе гораздо больше времени, чем требует того фильм. Вскоре прибыли газетчики, и началось расследование. Они беседовали то с одним человеком из группы, то с другим, выспрашивая, сколько зубных щеток в моей ванной, где ночует Роберто, где спит его сестра, одна ли я нахожусь в своей спальне. Сначала своих репортеров прислали итальянские газеты, а вслед за ними поехали отовсюду — из Англии, из Америки.

Итак, надежды Ингрид на то, что «это не потрясет целый мир», скоро рассеялись. Итальянская пресса, почуяв amore, как акулы чуют кровь, уже заслала на остров репортеров, маскирующихся под рыбаков, туристов, даже — и такое случилось — под монаха.

Подозрения зародились в тот момент, когда Ингрид прибыла в Рим и взглянула на Роберто глазами, полными любви. Путешествие на Капри подлило масла в огонь, а журнал «Лайф» дал домыслам новый импульс, когда поместил на развороте фотографию Ингрид и Роберто, которые бредут рука об руку по Амальфи. Поскольку в дело был замешан и Петер, взрыв произошел, когда он получил письмо от Ингрид.

Ее послание пересеклось с его письмом — нормальным дружеским приветом, какие пишут мужья своим женам. Он благодарил ее за телеграмму, посланную при отъезде из Рима, спрашивал, как идут съемки. Большая часть письма была посвящена лыжным успехам Пиа; она только однажды вставала прежде на лыжи, а теперь «несется с горы, как заправская лыжница».

Но 9 и 12 апреля до Стромболи долетели телеграммы, в которых Петер просил жену срочно ему позвонить. Он, конечно, представить не мог, что на острове нет телефона. И прежде чем Ингрид смогла переговорить с ним, пришел ответ на ее письмо, отправленное из Амальфи. Начиналось оно тем ласкательным именем, которым он называл ее: «Кэтт». Петер писал, что с тех пор, как прочел ее письмо, он не может избавиться от душевной боли, но что он надеется выйти из этой ситуации наилучшим образом.

Он хочет, чтобы одно ей было ясно: «Жена, которая не желает жить со мной, не представляет для меня ценности». Однако он не собирается сидеть сложа руки и позволять ей вести себя столь скандально. Она должна понять, что сможет получить развод только в том случае, если вернется в Америку и обсудит этот вопрос с ним. Кому нужен этот отвратительный разгул рекламы?

Он убежден, что, отдавшись своему чувству, она не подумала о последствиях этого романа. Ведь Росселлини женат, он живет в католической стране, и она просто займет место Анны Маньяни, место его любовницы. Разрешение на новый брак Росселлини не получит никогда.

Она пишет, что хочет остаться в Италии. Но это было бы оскорблением для Голливуда и для страны, которая ее приняла.

О письме, которое послала Ингрид мужу, знали только она, Петер и Росселлини. Каким образом его содержание стало достоянием нью-йоркской прессы? Благодаря сведениям, приходящим из Италии, затевался грандиозный скандал. Петеру пришлось закрыть свой кабинет, чтобы спастись от газетных «гиен». Пиа он отослал в Миннесоту в сопровождении миссис Вернон, жены управляющего делами Ингрид. Очень может быть, что Роберто Росселлини (Петер обычно называл его «твой итальянец») талантлив и обаятелен, но заслуживает ли он доверия? Разве не пытался он заработать, продав фотокопии первого письма Ингрид, где она писала, что хочет с ним работать?

Она знала Петера четырнадцать лет. Она знала, что он абсолютно честен. Сейчас он клялся памятью своей матери, что в тот день, когда «итальянец» покидал их дом в Беверли-Хиллз, он уверял Петера, что единственная его забота — это снять великий фильм. Он заверял, что ему можно доверить Ингрид — он оградит ее от возможных сплетен, что он любит Петера «как родного брата». Как только представится возможность, он познакомит Ингрид с Анной, поскольку об этом просит Петер.