Ингрид Бергман - Моя жизнь

Мы встретились в нужное время. Петера Линдстрома, конечно же, никто не предупредил о наших приготовлениях, и он не имел к этому никакого отношения. «Я не собираюсь пробираться через черный ход, — сухо сказал он. — Моя жена и я спустимся по лестнице и выйдем в вестибюль как обычно». Поэтому Роберто пришлось срочно бежать на задний двор за машиной, и, когда мы спустились, на улице стоял только юный фотограф лет шестнадцати. Ингрид и Роберто прыгнули в их красную гоночную машину и умчались. Я пристроилась на заднем сиденье маленького «фиата», где уже поместился итальянский адвокат, удостоверилась, что наш шофер не обратил никакого внимания на машину Роберто, и мы медленно отъехали.

Прокатив милю или что-то около этого, мы увидели Ингрид и Роберто, сидящих у обочины дороги. То ли случилась поломка, то ли в баке кончился бензин, после того как Роберто всю ночь кружил у отеля. Да, не повезло. Им пришлось втиснуться в нашу машину, я села на колени Роберто, а Ингрид на колени адвоката. Как мне удалось сохранить непроницаемое выражение лица, не знаю. Конечно, в тот момент Ингрид чувствовала себя слишком несчастной, чтобы заметить смешную сторону происходящего».

Мне безумно действовало на нервы все, что происходило в Мессине, Роберто просто сводил меня с ума, мне казалось, что он вел себя ужасно. Я смотрела на этих двух мужчин, сражающихся за меня, и думала, что они просто чудовища. С каменным выражением лица я поднялась на борт нашего суденышка и до самого Стромболи не произнесла ни слова. Единственное, что я могла вымолвить: «Наверное, ни с кем я не смогу больше разговаривать, ни с кем и никогда».

Ингрид была угнетена и глубоко несчастна. Петер полагал, что уезжает, обговорив основные пункты проблемы. Если Ингрид вернется в Америку и увидится с Пиа, он даст ей развод. Письма, которыми они обменивались, служили той благоразумной основой, на которой взрослые люди, жившие вместе и некогда любившие друг друга, пытались теперь найти общее разрешение своих отношений. Но письма шли дни, недели, а мировая пресса могла за секунды родить любое заявление, полное намеков и инсинуаций, многие из которых являлись чистейшей выдумкой.

Петер писал постоянно, порой с укором, из Рима и Парижа. Он говорил, что больше не в состоянии давать ей какие-либо советы, пусть она действует так, как считает нужным. Его устраивало, что он теперь не занимается «контрактным бизнесом», после окончательного выяснения их отношений он собирается больше внимания уделять медицине, хирургии. Теперь у нее появилась возможность стать наконец-то взрослой. Иногда его письма были полны заботы и воспоминаний о прошлом. В письме, посланном из дома Сиднея Бернстайна в Кенте, он напоминал, что завтра — годовщина их свадьбы. Он извинялся, что в последние десять недель, пребывая в глубокой депрессии, не мог уделить ей столь необходимые внимание и помощь. Что бы ни случилось, они должны поддерживать дружеские отношения и, самое главное, решать свои вопросы наедине.

Но он был все еще «нем и потерян». Он пытался примирить прошлое, настоящее и будущее, которое казалось весьма расплывчатым. Однако, как и Ингрид, он надеялся, что время все уладит. Письмо заканчивалось словами: «Если бы я знал, куда идет письмо».

Ингрид отвечала: «Мы простаиваем на Стромболи из-за дождей. Никто никогда не поймет, как много физических усилий было потрачено на этот фильм. Покидая Мессину, я дала тебе три обещания:

1. Роберто покидает дом.

2. Фильм завершается.

3. Ты находишь кого-нибудь в Риме, кто может дать из первых рук информацию о Р. Со своей стороны я обещаю не вдаваться ни в какие обсуждения наших дел с посторонними и не делать никаких заявлений прессе.

Кстати, я прочитала одно из тех, что сделал ты: «Никакого развода ни теперь, ни в будущем». Это обижает меня, потому что говорит о твоей обиде. Но факт остается фактом: ты просишь меня, чтобы я наконец стала взрослой. Ты надеешься, что та жуткая ситуация, в которой я оказалась, пойдет мне на пользу, заставит меня повзрослеть. Да, мне хотелось бы подрасти, но ты сам не даешь мне сделать это. Мы не раз договаривались не прерывать наших отношений, пока я все не обдумаю и пока не закончатся съемки. И вот это оказалось бесполезным и неожиданно жестоким.

Я не хочу быть жестокой, потому что знаю, как ты страдаешь, но мне приходится бороться твоим оружием. Я посылаю адвоката в Лондон с поручением начать развод. Я все обдумала, Петер, все решила. Я не вижу другого выхода. Два твоих последних письма ужасно растрогали меня своей грустью и добротой. Мы можем вспомнить много хорошего, и я тебя благодарю от всего сердца, со слезами, которые катятся из моих глаз, когда я вспоминаю наше прошлое. И у нас есть Пиа. Я не знаю, почему ты так долго остаешься в Лондоне. Боюсь, ты планируешь нашу следующую встречу, подобную той, что была в Мессине. Но я ее вынести не смогу: у меня просто не хватит сил для дальнейшего обсуждения. Боюсь еще больших слез, боюсь сойти с ума.

Пиа так долго одна. Мне бы хотелось, чтобы она была с тобою. Никогда раньше она не оставалась так долго в одиночестве. Позаботься о ней, поезжай домой или привези ее в Лондон... Возьми ее с собой, если поедешь в Швецию. Или дай мне побыть с нею, хотя бы недолго. Я не забыла ее, как ты, наверное, думаешь. Я пишу ей один-два раза в неделю. Рада, что ты с ней говорил по телефону и рассказал о нашей переписке. Возможно, она не получила все мои письма, так как мне пришло от нее только одно, а не двадцать, которые, как ты сказал, она мне послала.

Дорогой Петер, давай не будем обострять нашу ситуацию. Я решила все окончательно. То, что произошло, не сотрешь. Нельзя вернуться к прошлому и начать жизнь сначала. Все, что можно сделать сейчас, нужно делать скорее. Только тогда мы сможем думать о будущем. И только тогда обретем душевный покой. Пожалуйста, пойми, что нам повредят бессмысленная борьба и упорный отказ увидеть и понять то, что происходит в действительности, моя судьба, и я тоже устала.

Кэтт».

23 июня 1949 года Петер отвечал, что ему нужно время на размышление и что не следует форсировать события. Он уверял ее, что сказал журналистам слова «никаких комментариев», что он никогда не упоминал слово «развод», не говорил «никакого развода». Он напоминал, что нет причин считать, что газеты будут цитировать его слова более правильно, чем ее. Он всегда будет защищать «мать Пиа» от нападок прессы.

Он опять заверял ее, что никогда не собирался заставлять ее остаться с ним против ее воли, что он попытается взглянуть на все ее глазами. Перед тем как покинуть Европу, он хотел бы повидать ее «наедине, найти ее успокоившейся, расстаться с ней по-дружески». Он не упрекает ее ни в чем, она не увидит его слез. Ей нужно только сказать ему, что она хочет и что ему сказать Пиа. Что касается его самого, он только хотел напомнить Ингрид, что для него она осталась «маленькой девочкой в сером воротничке».