Мицос Александропулос - Сцены из жизни Максима Грека

…Несомненно одно: Максим Грек связал себя с реакционными верхами господствующего класса и церкви. Он «фатально пал», употребляя выражение И. Денисова, не как представитель и поборник новых культурных начал, непонятый, отвергнутый и поверженный русским обществом первой половины XVI века. Он «фатально пал» как всякий деятель, который пытается соединить несоединимое: интересы реакционных верхов невозможно было обосновать и защищать с помощью философских и просветительских идей, хотя бы и умеренных, в той их доле, какая осталась еще у Максима Грека, после того как монах восторжествовал в нем над светским ученым.

Попытка Максима Грека сочетать гуманность с признанием инквизиции, жизнеутверждение с монашеской аскезой, [179] Аскеза (греч, «делание») — образ жизни, заключающийся в полном отказе от жизненных благ и полном подчинении своей воли целям нравственного совершенствовании. Платона и Аристотеля со злонамеренным обскурантизмом церкви, независимость мысли с борьбой против передовых идей была утопической и могла лишь вызвать подозрительность руководящих феодальных верхов. Именно этим и объясняются те превратности, которые пришлось испытать Максиму Греку».

А. И. Клибанов.

Ķ изучению биографии и литературного наследия Максима Грека. —

«Византийский временник», т. XIV. М., 1958, с. 157–163.

«В начале XVI века, в 1505 году, по приглашению великого князя Василия в Москву прибыл и обосновался там Максим, известный в русской истории как Максим Грек. Максим жил и работал в России целых тридцать лет (1505–1535), и деятельность его ознаменовала значительный этап в истории русской культуры. Максим был монахом и ученым, получившим широкое классическое образование. Он учился на Западе и был полиглотом, причем среди многих иностранных языков, которыми он владел, был и славянский. Поэтому его и пригласили в Москву, чтобы он привел в порядок находившиеся там греческие книги и лучшие из них перевел на славянский язык. Библиотека московских князей была столь богата греческими книгами, что, увидев ее, Максим в восхищении воскликнул: «Ни в Греции нет такого сокровища, ни в Италии, где многие сочинения, спасенные моими единоверцами от варваров-магометан, были сожжены». Василий с гордостью выслушал слова Максима и поручил ему управление библиотекой. Максим переписал все греческие книги и многие из них перевел на славянский язык. Параллельно с переводами он написал ряд своих сочинений. В библиотеке Троицко-Сергиевской лавры хранятся рукописи следующих сочинений Максима: 1) «Послание к великому государю Василию Иоанновичу», 2) «Слово к великому царю и князю Иоанну Васильевичу памятное»; 3) «Слово к отрицающим постановление на митрополию от греческого патриарха, как находящегося во власти безбожных турок» и другие.

Василий оказал Максиму немало почестей, однако после двадцатипятилетнего пребывания в России тот пожелал вернуться на родину и попросил, чтобы ему разрешили отправиться на Афон. «Там я прославлю имя твое, — сказал он государю, — скажу моим единоверным, что есть еще на земле сильный и великий христианский монарх, который избавит нас — если пожелает того господь — от тирании неверных». Слова эти, как нам кажется, имеют чрезвычайно важное значение, так как в них, насколько мы знаем, впервые была выражена вера в освободительную миссию великого русского народа. Однако Максим уступил просьбе государя и, продлив еще на девять лет свое пребывание в Москве, перевел на славянский язык много других греческих книг».

Георгос Зоидис. Традиционная дружба.

Издательство политической и художественной литературы, 1958, с. 45–46.

«Весьма характерно, что переводчик, отправляемый из Турции в Москву, хорошо знал древние и почти все европейские языки, но совсем не знал русского. Уже одно это обстоятельство свидетельствовало о том, что в Константинополе смотрели на Максима Грека не только как на переводчика. О том, что миссия его носила политический характер, говорили и его свита, и темпы следования «переводчика» к месту назначения: выехав из Турции в июне — июле 1516 года, Максим прибыл в русскую столицу только 4 марта 1518 года, пробыв все это время в Крыму. Не исключено, что он просто выжидал наступления такого момента в развитии международных событий, когда его появление в Москве стало бы наиболее целесообразным и эффективным с точки зрения крымско-казанско-турецкой политики в Восточной Европе. Объяснить чем-либо иным почти двухлетнюю задержку Максима Грека в Крыму довольно трудно.

Критика монастырского землевладения на Руси, программа реорганизации всего уклада жизни русских монастырей таили в себе ясный политический смысл: речь шла о стремлении ликвидировать материальную базу политического могущества монастырей на Руси, упразднить основу сотрудничества феодальной церкви с феодальным централизованным государством, превратить монастыри в орудие политики бояр и княжат.

…Недвусмысленная направленность «богословских» посланий Максима Грека еще раз показывала, что за религиозной формой его деятельности скрывалась вполне определенная политическая программа, предложенная ему не столько константинопольским патриархом, сколько константинопольским правительством.

…Критический пересмотр старых источников, а также использование вновь обнаруженных документов позволили прийти к выводу, что Максим и Берсень были привлечены к суду по одному делу, что первый был не столько переводчиком-богословом, сколько политическим деятелем протурецкой ориентации».

И. Б. Греков. Очерки по истории международных отношений

Восточной Европы XIV–XVI вв.

М., 1963, с. 274–286.

Есть в истории Максима одна деталь, которую не заметили летописцы. Оттесненная множеством фактов, накопившихся за минувшие века, она могла привлечь внимание лишь романиста.

Итак, мы возвращаемся в Симонов монастырь, в ту темную ночь, когда за монахом приехали ратники великого князя. Начальник стражи приказал связать старца по рукам и ногам веревкой, которую предусмотрительно захватил с собой, а потом принялся тщательно обыскивать келью. Он перевернул постель, перетряхнул одежду, пошарил в сундуке, прощупал рясу монаха. Затем принялся за книги — открыл, перетряс все до единой. Увы! Он хотел найти сатану, с которым беседовал монах, однако обнаружить его никак не удавалось. Верный ратник, один из самых преданных в охране Василия, не падал духом. «Окно закрыто, — сказал он про себя, — в дверь он бежать не мог, потому что в дверь вошли мы. И если мы не можем его найти, то, значит, сатана сидит в самом монахе!» И он приказал своим людям: