Мицос Александропулос - Сцены из жизни Максима Грека

Две грамоты от восточных патриархов получил и сам Иван. Одна от константинопольского патриарха Дионисия, написанная им вскоре после того, как он стал патриархом. Писали ему вместе с иерусалимским патриархом Германом и семьдесят митрополитов, а также все епископы и игумены священного синода, собравшегося в Константинополе. А еще раньше писал ему александрийский патриарх Иоаким. Ивану было тогда четырнадцать лет, и его поразило послание легендарного патриарха, который на глазах у евреев выпил яд и благодаря своей вере остался жив. Иван носил его с собой, любил читать в одиночестве, запершись в дворцовых покоях. Иногда просил Адашева звучным голосом прочесть его вслух, чтобы слышали все сотрапезники и участники его юных забав.

«Иоаким, милостью божьей патриарх великого города Александрии, судья вселенной».

Эти слова и многие другие, которые юный князь знал наизусть, производили на него неотразимое впечатление. Так воспринимал он их своей детской душой; то же воздействие, как он убеждался, оказывали они и на других. Адашев громко и искусно читал грамоту, меняя голос, вовсе не глядя на бумагу, и точно какая-то высшая сила доносила издалека голос самого патриарха.

«Высочайший, блистательный, досточтимый государь Иоанн Васильевич, величайший царь величайшей Руси! Пусть тебе сопутствует милость и мир бога-вседержителя и господа нашего Иисуса Христа! Знай, не перестаю я молить господа и поминать славное твое царство, чтобы пожаловал он тебе силу и мудрость, как великому Самсону, победы над врагами твоими, как величайшему царю и пророку Давиду и после него Константину Великому…»

Великому князю казалось, что ничто не воодушевляет его так сильно, как послание патриарха-чудотворца, который прославлял до небес православное русское царство и ставил имя Ивана рядом со славными именами из Священного писания и истории христианских стран. Читая впервые эту грамоту, князь готов был оказать милость, о которой просил патриарх. «Подари мне этого человека», — писал Иоаким. «С удовольствием отошлю монаха к патриарху», — думал Иван.

Был октябрь 1545 года. В те дни Иван повелел наказать ряд самых видных князей и бояр: одних заключить в темницу, других сослать, третьим отрезать язык. Среди них был и первый его советник Федор Воронцов. Сладкое тайное удовольствие находил молодой князь в этих приказах. Он любил видеть, как дрожат перед ним прежде всесильные бояре, которые — он знал это с малых лет, убеждался в том и теперь — расхищали великокняжескую казну, бесчинствовали, да и ему самому наносили немало оскорблений и обид. И, возмужав, он с наслаждением обрушивался на них. И чем сильнее обрушивался, тем уверенней себя чувствовал. Да и сами бояре, опустошая казну, беспрерывно враждовали между собой. Пытались оклеветать перед Иваном своих врагов. А он охотно выслушивал всех. Князья, бояре, известные воеводы попадали из дворца в темницу, а из темницы во дворец.

В один из тех дней, вернувшись со своими дружками из Калуги, куда Иван ездил, чтобы спалить вотчину одного боярина, во время застольного веселья он приказал Адашеву прочесть грамоту александрийского патриарха. А потом послал за своими дядьями, Юрием и Михаилом Глинскими, и митрополитом Макарием. И Адашев при них еще раз звучно прочел патриаршую грамоту. Затем Иван попросил дядьев срочно доставить к нему из тюрьмы греческого монаха. Он желал уважить патриарха, отправить Максима на Афон. Князья Глинские молча взглянули на митрополита. А по глазам Макария Иван понял, что просьба его невыполнима. Митрополит смотрел на него с удивлением и страхом, но не так, как бояре, дохлые псы, когда слышали, что молодой государь приказывает заключить их в темницу, бросить на съедение диким зверям или отрезать им язык. Нет, тут было нечто другое, — так понял Иван по испуганному взгляду митрополита. История греческого монаха была не из обычных.

— Мы, великий князь, не намерены припоминать прошлое и копаться в нем, — сладким голосом заговорил Макарий. — Но знай, что случилось, то случилось не по людской, а по божьей воле. Матушка твоя великая княгиня Елена и отец твой великий князь Василий спят ныне сном праведников. Не нарушай их покой. Господь за содеянное ими добро упокоил их души и дал тебе жизнь, чтобы ты правил государством. И ты шагай вперед, назад не возвращайся. Почтеннейший патриарх требует невозможного. И мне не раз писал Максим. Я же ответил ему: «Узы твоя целуем, яко единаго от святых, пособити же тебе не можем».

Один митрополит Макарий с лаской и сочувствием относился к Ивану в горькие годы его детства. Он был для юного князя подлинным духовным отцом, мудрым и рассудительным. Из происходившего в государстве и при дворе Макарий замечал лишь то, что могли, ничем не рискуя, следуя его разумным советам, исправить слабые люди. И к Ивану он не предъявлял никаких требований. Ни на чем не настаивал, не повышал голоса. Лишь просил его кротко и проникновенно. Иван ценил в митрополите его мягкость, отзывчивость. Дивился его мудрости и красноречию.

И в тот день четырнадцатилетний князь не мог скрыть своего восхищения перед Макарием, который разумно и выразительно ответил греческому монаху: «Узы твоя целуем, яко единаго от святых, пособити же тебе не можем». Из того, о чем он говорил тогда с дядьями и митрополитом, в памяти Ивана осталось только прекрасное послание Макария. И он подумал, не ответить ли ему самому так же красиво патриарху Иоакиму. Но помешали разные дела. После горячих просьб митрополита он освободил из тюрьмы тех, кого заточил в октябре. А вскоре до него дошли страшные вести о злоупотреблениях, произволе и неповиновении. И он опять распорядился, чтобы виновных схватили, отдали в руки дворцовых палачей, бросили на растерзание диким зверям. И среди новых забот забыл ответить патриарху Иоакиму. Все реже и реже читал Адашев его послание. После разговора с Макарием святогорский монах для Ивана отошел в область преданий.

И вот теперь, через несколько лет после венчания на царство и после больших весенних и летних пожаров, сам Макарий, Сильвестр и Адашев напомнили ему об узнике, греческом философе.

Перед царем продолжал стоять епископ Акакий. Застыв в просительной позе, смотрел ему в глаза. Это начало раздражать Ивана. Поодаль стояли митрополит Макарий, протоиерей Сильвестр и Алексей Адашев. Внимательный взгляд Ивана остановился на двух последних: ему не терпелось знать, что думают верный его советчик и протоиерей. Желают ли они в самом деле, чтобы он отпустил греческого монаха на Афон? И почему? Какой смысл отпускать человека, который много всякого здесь перевидал и столько лет страдал?

— Святой старец, этот философ, пишет мне о предметах серьезных, — отложив рукопись, проговорил царь. — Послание достойно славы сего монаха. Он благословляет все наше великое царство и просит, чтобы его отпустили на родину. Что вы на это скажете?