Леонид Механиков - Полёт: воспоминания

Паника закончилась.

Дальше было всё просто: появилась радиосвязь, мне обеспечили внеочередную посадку по запасу горючего, и я благополучно приземлился на своём аэродроме.

Этот случай я рассказал для того, чтобы показать тебе, читатель, что творится с лётчиком при потере ориентировки. Потеря ориентировки — это в первую очередь испытание крепости нервов пилота, а потом уже всё остальное. Здесь достаточно чуть потерять самоконтроль — и обученный лётчик в полном здравии, на исправном самолёте уходит в мир иной или, в лучшем случае, гробит самолёт.

Я не буду здесь подробно рассказывать о своём первом самостоятельном полёте на боевом реактивном самолёте — он прошёл как-то буднично, без каких-то острых ощущений.

Просто слетал, и всё.

Наверное, потому, что был хорошо подготовлен, обучен. Во всяком случае, первый полёт на учебном реактивном самолёте с инструктором сзади произвёл на меня гораздо большее впечатление, потому, наверное, и запомнился так остро. Затем было жаркое лето на аэродроме Зерноград в Сальских степях, где мы все хорошо «влетались» и довольно дружно закончили курс обучения.

Теперь мы уже лётчики.

Осталось только вручить нам дипломы с золотыми лейтенантскими погонами.

Вот тут и произошла заминка. В погоне за планом мы понятия не имели о том, что творилось в училище. А дела, по-видимому, там были неважные, потому что после окончания курса и сдачи госэкзаменов (это было в сентябре) мы никуда не уехали, а продолжали жить на аэродроме в палатках.

Ходили в караулы, в остальное время просто валяли дурака. Прошёл октябрь, наступил ноябрь. Мы продолжали жить в палатках.

Холода стояли крепкие, палатки не отапливались. Никто ничего нам не мог сказать, что с нами будет дальше. Мы застряли между небом и землёй.

Дисциплина упала, курсанты стали неуправляемые. Невозможно было даже просто поднять людей утром — не хватало воли вылезти из-под одеял, горой наваленных на тебя (нам их привезли по несколько комплектов).

Поднять людей мог только старшина: у него был единственный на весь лагерь патефон с единственной же, запомнившейся мне на всю жизнь, пластинкой: русская народная песня «Отдавали молоду». Старшина долго ходил по палаткам и упрашивал курсантов подняться на завтрак — говорить о зарядке, туалете — было бесполезно: умыться среди чёрной пыли, которую морозный ветер задувал буквально в каждую щёлку так, что эта пыль скрипела на зубах… Да и чем умыться — льдом? Кто-то попробовал поставить в палатку буржуйку, — палатка сгорела так быстро, что люди едва успели выскочить. Курсанты ходили грязные, небритые, злые. В такой обстановке достаточно было искры. И, тем не менее, старшина умудрялся нас по утрам поднимать. Видя, что все его попытки поднять людей бесполезны, он прибегал к последнему, самому эффективному средству: заводил в своей палатке патефон и ставил ту чёртову пластинку. В морозном воздухе разносились жалостливые бабьи голоса: «Отдавали молоду-у-у на чужую сторону-у-у, о-ой, ка-а-а-лина-а, о-ой, ма-а-а-лина…» Замызганная пластинка хрипела и трещала, но бабьи голоса долетали даже до крайних палаток нашего забытого богом лагеря. Лагерь начинал оживать. Из палаток слышался ропот, потом мат, обращения к старшине сначала уставные, потом уже и с нарушением устава, потом крики и вопли смысл которых один — немедленно выключить патефон. Патефон продолжал упорно жаловаться на тяжёлую долю отданной на чужую сторону молодухи, и после второго куплета почти всё население лагеря в ярости выскакивало из палаток с явным намерением разнести в щепки патефон. Однако на пороге старшинской палатки, где астматично хрипел патефон, стоял сам старшина. Переступить устав курсанты пока что ещё не могли.

Мне до сих пор неприятно вспоминать те два бесцельно прожитых в неизвестности, грязи, и озлобленности месяца. Цель была достигнута, свершилась мечта каждого паренька, госэкзамены сданы, осталось только получить диплом и лейтенантские погоны — и вдруг такое…

Всему в своё время приходит конец. Пришёл конец и этой затянувшейся отсидки.

По-видимому, в верхах посчитали нерациональным выбрасывать деньги, пошедшие на подготовку лётчиков. Решение было принято: нас всё-таки выпускают офицерами. Первый признак — старшина стал нас перемеривать, т. е. снимать размеры так, как снимает портной. Пока что нам не говорилось зачем, но мы уже догадались: будут шить форму, значит, — будет выпуск.

Всё плохое улетучилось мгновенно. Подтверждением нашей догадке послужило появление в лагере портного, который стал нас обмерять. Делал он это артистически: два-три раза прикасался к курсанту сантиметром и тут же диктовал кучу откуда-то взявшихся цифр своему ассистенту. За полдня он умудрился пропустить, таким образом, всех курсантов. Мы, конечно, были восхищены его методикой, правда, прочувствовать её нам пришлось впоследствии не раз. Мой китель оказался с рукавами разной длины, с горбом на спине.

Этот горб даже две последующие примерки до конца так и не смогли убрать, а шинель настолько была изуродованной, что отец не выдержал и тут же заказал новую из сукна высшего комсостава, запасы которого за долгие годы службы у него уже скопились немалые.

Было построение. Бывшие курсанты в офицерской парадной форме с не пришитыми курсантскими погонами на плечах, зажатыми воротником кителя и готовыми вот-вот улететь навсегда в прошлое, слушали приказ. По очереди выходили из строя к столу, накрытому красным сукном и получали диплом пилота-техника с новенькими золотыми лейтенантскими погонами.

Момент незабываемый: он стал началом пути, длиной во всю жизнь. Потом был торжественный обед с распитием официального бокала шампанского, потом было распитие всего неофициального, что попадётся под руку уже вне обеда: нам выдали небывалую по нашим курсантским меркам сумму денег, а закончилось всё прозаически. Было уже темно, когда мы всей группой решили сходить и поблагодарить своего лётчика-инструктора, без которого этого торжества никогда бы не было. Набрали шампанского, каких-то консервов и один из тех, кто когда-то был у инструктора дома, повёл нас к нему в гости.

То ли потому что мы уже были в подпитии, то ли потому что была ночь, но мы вдруг заблудились, вышли не на ту улицу и стали продираться какими-то огородами. Не знаю, почему — потому ли, что я был замыкающим в цепочке или у меня шинель была пошита хуже всех, но собака, которой не понравилось наше вторжение в её владения, схватила меня за полу и словно ножницами вырезала из неё аккуратный квадрат. Пока мы благодарили инструктора, хозяйка, у которой инструктор жил на квартире, вставила этот квадрат на место и так аккуратно его заштопала, что только при рассмотрении вблизи можно было догадаться о постигшем меня горе. Однако, на этом мои неприятности, связанные с шинелью, не закончились.