Илья Дубинский - Особый счет

Паренек, приставленный к нам Соколовым-Шостаком, не спускал с нас глаз. Я в курилку — он тут как тут. Пошли мы на свои места — он очутился вблизи на проходе. Мы вышли, оделись, покинули цирк. Нас провожали до Золотоворотской.

Я подумал — вот времена! Бывший петлюровский резидент Красовский-Ярошенко, доверенное лицо Соколова-Шостака, после моего ухода из Совнаркома втиснувшийся все-таки в Наркомпищепром, дышит сейчас полной грудью, а зацапавший его в Литинском лесу командир советского полка перешел на положение зверя, за которым охотится советское НКВД.

Прошла ночь. Но какая это была ночь! Наш поезд в Москву уходил после обеда, а утром я позвонил Якиру. Доложил ему, как обернулось дело, что вместо Ленинграда или Горького еду в Казань.

— Что же, дорогой товарищ, — мягким, растроганным голосом ответил командующий, — подчиненный предполагает, начальство располагает. Не огорчайтесь! Помочь вам ничем не могу. Теперь уж ваш начальник не я, а Фельдман.

— Спасибо вам и на этом! — ответил я.

Да, нам предстояло перекочевывать, покидать берега родного Днепра и искать приюта на неведомых берегах Волги.

Наши танкисты помогли нам собраться. Сдали вещи в багаж. Усадили в вагон. Провожали нас Зубенко и Хонг. Это были теплые, но грустные проводы. Из писателей, хотя среди них когда-то были друзья, никто не пришел. Не показался на перроне и Натан Рыбак — в прошлом, когда я работал в Совнаркоме и командовал танками, мой частый и желанный гость.

Нет, был еще один провожающий. В перронной толпе замелькал серебряный ежик. С танкистской фуражкой в руке, с мокрым лбом явился Николай Игнатов.

— Едва поспел — дела! Хоть однажды мне попало за тебя, может, еще попадет, а пришел. Совесть будет в порядке.

— Когда же это вам попало? — спросил Зубенко.

— Давненько это было. После боя у Янушполя Примаков дал мне жару. «Из-за твоих броневиков, застрявших в канаве, — кричал он, — вышибли из строя командира полка». Ну, ничего, — продолжал начальник бронесил. — Не забыть бы главное. Ты едешь в Казань, к Спильниченко. Я его знаю хорошо. Змея! Знаю и тебя. Не скажу — клони голову, но не ершись. Укусит...

Я вспомнил Любченко, который пришел на смену человеку большого характера и глубокого ума. А нынче, после командарма Якира, с кем придется работать? Ведь самое неприятное — это когда тебя наказывают дрянным начальником.

Уже засвистел паровоз, и в наш вагон, таща тяжелые чемоданы, ввалился Иван Никулин. Следом за ним шла его жена. Они только что сошли с проскуровского поезда и в последнюю минуту успели взять билеты на московский. Эта встреча обрадовала нас обоих. Наши судьбы складывались почти одинаково. И я, и он — мы оба являлись первыми, пока еще не кровавыми, жертвами ненасытного Перуна...

Тронулся поезд. Стойкий трезвенник Никулин пришел к нам с бутылкой цинандали под мышкой. Поздоровался с моей мамой, женой, с Володей. Раскупорив бутылку, потребовал стаканы. Устремив грустный взгляд в окно, из которого была видна днепровская даль, сказал:

— Ну, что, попрощаемся, друг, с Днепром, с нашей пенькой — Украиной. Вытурили нас из нее. Вряд ли скоро вернемся сюда...

Выпили. Я спросил комбрига:

— Что, Иван, в далекие края, в Монголию, к потомкам Чингисхана?

— Дудки! — радостно выпалил Никулин. Расправил богатырскую грудь. Покачал мощной, крепкой головой. Его умные глаза засверкали, раздулись ноздри широкого носа.

— Как это понимать? — спросил я.

— Понимай как знаешь! Спрашивается, за что меня, рабочего человека, сняли с дивизии? Ведь я начал службу в червонном казачестве с председателя сотенной партийной ячейки. Кровью и горбом двигался со ступеньки на ступеньку. Дивизия моя никогда не сходила с первого места. А сейчас сняли «лучшего командира лучшей кавалерийской дивизии»... Это не мои слова. Их сказал Тимошенко. Помнишь — Сочи, шоссе на Мацесту?.. Я его за язык не тянул. Мало того — отцы партии влепили стопроцентный выговор. А за что? Ездил с Примаковым в Китай. Раздувать пожар мировой революции. Между прочим, там я больше выполнял приказы Блюхера, не Примакова... Тебя прогнали с бригады за то, что пил чай со Шмидтом, меня — за Примакова. А посмотришь после, сколько хороших людей выгонят из армии за то, что пили чай и с тобой, и со мной. Да, я любил и люблю Виталия. Считаю, что его арест — ошибка или каверзы врагов и завистников. Знаю, что его не любят ни нарком, ни Буденный. Куда только смотрит Сталин?

Мать поднялась, прикрыла дверь купе. Наставительно внушала разволновавшемуся оратору:

— Послушайте меня, старуху. Против царя нельзя говорить даже в своем доме.

Желая переменить скользкую тему, я спросил Ивана:

— Все же, куда держишь путь?

Никулин наполнил стаканы:

— Качу в Хабаровск. Дальний Восток не Украина, а все же кругом будут свои, советские люди.

— Что? Передумал? — спросил я.

— Кто считается с нашими желаниями. Вот так оно повернулось. Якир меня оттолкнул, а вот нашелся другой человек, который подошел ко мне по-другому. Знаешь, в 1925 году Блюхер был главным советником при Чан Кайши. Вот тогда Блюхер попросил у Примакова, работавшего с Фын Юй-Сяном, прислать ему советника-кавалериста. Виталий направил в Нанкин меня. Из Нанкина, по рекомендации Блюхера, я попал в Кантон. Там китайские товарищи поставили меня во главе полка конных жандармов. Вскоре контрики, они назывались «бумажные тигры», подняли восстание. Я со своим полком расчехвостил их в три дня. Получил много наград. Блюхер в шутку назвал меня «жандармским полковником», а кантонцы долго, до самой измены Чан Кайши, носили меня на золотом блюде... Володе нашему шел тогда шестой год, но он слушал рассказчика с разинутым ртом.

— Так вот, — продолжал комбриг, — был я недавно в Москве. В штабе встретился с маршалом Блюхером. Он спросил, как живу. Я ему все выложил как на духу. Сказал, что выгоняют в Монголию. Как будто с меня мало Китая. «А ко мне в Хабаровск поедете? Инспектором кавалерии?» — спросил маршал. Ну, как не поехать? Со всей душой. Блюхер велел мне идти за ним. Усадил меня в приемной Фельдмана, а сам к нему. Вернулся скоро, развел руками. Не дал согласия начальник кадров. Блюхер к наркому. И там был недолго. Пришел с нужной бумажкой в руках. Так состоялся мой перевод в Дальневосточную армию. Вот тебе Якир, а вот и Блюхер...

— Маршал — это одно, командарм — другое! — попробовал я успокоить возбужденного товарища.

— При чем тут чины? — ответил он. — Оба они члены ЦК. Одному плевать на всю шумиху, а другой чересчур держит руки по швам...

Я подумал: «А может, и прав мой друг?»

Никулин продолжал:

— После Фельдмана мы снова встретились с Блюхером в столовой Реввоенсовета. Поднес он мне бокал пива «за одоление внутренних и внешних врагов». Тогда он мне сказал: «Знаете, «жандармский полковник», чем я взял наркома? Я ему рассказал о ваших делах в Кантоне, а он: «За прошлое спасибо ему, за нынешние грехи пусть расплачивается». А я ему: «Климент Ефремович! Мы готовим армию для войны, не для парадов и не для дискуссий. Так вот, не знаю, как покажут себя иные краснобаи, а Никулин будет воевать по-нашенски, по-большевистски». Нарком и сдался...