Илья Дубинский - Трубачи трубят тревогу

— Знаешь, комиссар, — подтягивая потуже подпругу, ликующим голосом сказал Василий Гаврилович, — все-таки не захотел обидеть меня Демичев. Гром будет у меня для похода, а для атак нет лучше этой Троянды.

— Зачем ему вас обижать? — ответил я. — Он рабочий человек. Только стоял не в забое, как вы, а возле наборной кассы. И Самойлов из пастухов...

— Вот в старой армии, — опустившись в седло, продолжал Федоренко, — и то меня не обижали. А было за что, по правде сказать...

Обычно малоразговорчивый, а теперь, после удачной атаки и возвращения драгоценной Троянды, благодушно настроенный, командир не прочь был кое-что рассказать о себе. Но тут выдвинулась из Рогатина свежая колонна «улан малиновых». Она обрушилась на фланг дивизии и порубила отчаянно отбивавшегося командира славных разведчиков Сергея Глота. Затем пошла в атаку на 6-й полк. Федоренко, так и не рассказав о старых прегрешениях, обнажил клинок и повел «москвичей» на улан Пилсудского.

Шел октябрь 1920 года. Пан Пилсудский после «чуда на Висле», позволившего ему с помощью французского генерала Вейгана, французских пушек и американских долларов выиграть варшавское сражение, поторопился в Станислав. Здесь, в ставке Петлюры, он заявил, что польская армия за Збруч не пойдет, но окажет необходимую помощь союзнику и вассалу.

Тогда же в Рахны Лесовые, возле Жмеринки, где стоял 6-й полк, явился ободранный и голодный Семен Очерет. Из его рассказов мы узнали, что в бою под Волочиском, посланный с приказанием к резервной сотне и спешенный гайдамацкой пулей, он был схвачен черношлычниками [11] Так называли гайдамаков, носивших папахи с длинными до пояса черными шлыками. 4-го Киевского конного полка, неожиданно выскочившими из густого тальника. Выдав себя за мобилизованного и прикидываясь слабоумным, каховчанин тут же изъявил согласие поступить в гайдамаки, считая, что только это даст ему возможность вернуться к своим. Его, как «придурковатого», послали ездовым в обоз.

Очерет пришел не с пустыми руками... За месяц пребывания у петлюровцев он успел разузнать многое. В Станиславе довелось ему видеть пана Пилсудского с Петлюрой. Они ехали к вокзалу в одном автомобиле. Долго слушал Очерета изучавший настроения желтоблакитников комиссар Петровский. Вырвавшийся из неволи казак заинтересовал и оперативных работников штаба.

Каховчанин, побывав недолго в лапах петлюровцев, сильно сдал в теле, но был веселым и оживленным. Две ямочки на щеках и одна на круглом подбородке, несмотря на грозный чуб, торчавший из-под общипанной папахи, придавали миловидное выражение смуглому, заметно осунувшемуся лицу Очерета. Вокруг него — героя дня — с утра до вечера толпились любопытные.

— Понимаете, хлопцы, — повествовал вошедший в азарт боец, — есть у них хорунжий Максюк, так они его понимают за знахаря. Гадает он по руке, на картах, на пшеничных зернах, на черных и белых бобах. Худой — настоящий шкелет, длинноносый, чубатый, мохнатые брови, глаза как у змеи — похож на самого черта, что путал коваля Вакулу.

— Знахарь, а не распознал, куда ты оглоблями смотришь! — заметил «желтый кирасир».

— Так я, товарищ комполка, бывало, как встрену его, руку за пазуху — и давай креститься... Пособляет от нечистой силы...

— Эх ты, темнота, — укорял Очерета москвич Жуков. — Возле комиссара огинаешься, а черт знает во что веришь. Сказано — Крендель!

— Бонжур вам! — Казак низко склонил голову. — Товарищ Жук, любопытственно, как бы ты зажужжал в той самой каше? Крестился я не ради того, чтобы остаться у петлюровцев, а чтобы попасть обратно до своих.

— Вот ты расскажи командиру, как к вам приезжал адъютант Петлюры, — обратился к Очерету небольшого роста, коренастый сотник Брынза.

— Что ж, — сдвинув шапку на затылок, охотно продолжал Очерет, — моя хата хоть и с краю, а я все знаю. Хвамилия того адъютанта не абы какая — Кандыба. Это вам не муха пискнула, а бык чхнул. Является он к Максюку и спрашивает: «Пан хорунжий, чи не скажете, как пойдут дальше дела нашего пана головного атамана?» А Максюк подкинул вот так на долоне жменьку бобов, зажмурил змеиные очи и чешет вовсю: «Пан полковник, чую я голоса Гонты и Зализняка. Они читают вот этот стишок: «Вас ждуть, що знову ви прийдете у рiднi села i мiста...» Тут Кандыба растянул хайло до ушей и отвечает: «Да, не сегодня-завтра загудят башни наших панцерныков «Черноморца» и «Кармелюка». Не знаю, чи хватит большевицким голодранцам награбленного сала мазать пятки...» А Максюк весь побелел как снег и кроет далее: «Именно, ждет нашего атамана большая победа, но пусть опасается чертовой дюжины, значит, тринадцатого дня...» Тут Кандыба как рассмеется: «Эх ты, пан хорунжий, как придет тринадцатый день, вы будете поить коней из Днепра, а пан головной переступит порог святой Софии. Сам Богдан со своего каменного жеребца в Киеве скажет нам: «Здоровеньки булы, козаки моi чубатi!..»

— Пусть сунутся холуи Пилсудского, мы им поснесем куркульские башки вместе с их вшивыми оселедцами! — выпалил Брынза и, обнажив наполовину клинок, со злостью вновь вогнал его в ножны. Потом обратился к земляку Очерету: — А скажи, хлопче, через что они тебя не посекли, во всяком случае, не шлепнули?

— Хотишь знать, товарищ сотник, так поначалу сам думал — адью! Как сшибла сволота с коня, сразу обшарила. Искали перво-наперво партийное касательство. Ну, а нашли... хрестик. Совестился братвы, хоронил в кармане. Сразу куркульские морды помягчали, но до пояса все же оголили, чертяки. А тот хорунжий Максюк насквозь так и штрыкает глазюками: «Ну, босва, если только меченый, если только найду звездочку, якорь, хочь даже бабское сердце, хочь другое там паскудство, тогда все... Я с тобой поступлю аккуратней, чем бог. Бог тебя рассек надвое снизу вверх, а я тебя рассеку надвое сверху вниз...» Тут я давай реготать, точно как Яшка-дуга. Это в нашей Маячке есть такой дурачок. Думаю: этим смехом я вас, сволота, обкаблучу. Говорю: «От боговой секачки у меня появились ноги, а от вашей, пан хорунжий, что будет?» А он вылупил буркала, огрел меня плетью и давай крыть вдоль и поперек густым материком: «От моего, — отвечает, — будет говядина для кобелей...» Потом, хлопцы, — продолжал Очерет, — все еще зависимо от духа движения. Отступай петлюровцы, как всегда, — зарубили бы как пить дать. А то аккурат выпала им удача — наступали. Погнали меня в штаб. Там, конечно, пошли допросы, как, что и через почему. Манежили долго. Один поиграл моим крестиком, говорит: «Доброволец? У Примака, — напирает он, — только такие!» Отвечаю: «Да, ваша правда, много и таких, а я призванный по строгому закону государственности. Года подошли — и все». Один лысоватый добродий усмехнулся ехидно: «И дошел аж до самых Карпат!» Отвечаю: «Какая ни есть на свете гора, а наш брат-вояка на ней обязательно побывает. Дед ходил на Балканы, отец остался на турецких горах, а мой жеребий — Карпаты. От судьбы не откаблучишься...» А хорунжий Максюк: «Ты, босва, не моделюй. По закону государственности, говоришь! Твой год и мы требовали, а где ты? У красных!» Тогда я отвечаю: «Послухайте, пан хорунжий, что я вам скажу. Пошли мы с хозяином на зайцев. Залегли на меже. Смотрим — вот он, косой! Мой хозяин, колонист из Брытанов, из заграничной, на два ствола, как лупанет — мимо. Мотанул и я из ветходревнего дробовика — самый раз! Косой только и пискнул. Побежали к нему. А хозяин: «Я первый увидел косого». Отвечаю: «Не зевай, Хома, на то ярмарка. Бонжур вам! Зайца, говорю, лупят не взглядом, а зарядом». И вам скажу — не зевай, Хома...» Рассказываю и все по-яшкиному — «ха-ха-ха, хи-хи-хи». «Красные вот не зевали, и попал я к ним». Тогда Максюк нагнулся к старшому, какому-то сотнику, и шипит на ухо, а я все подхватываю: «Не пойму, чи он моделюет, чи взаправду трохи пришибленный. На это можно надеяться — у него коняка и та форсоватая — в брыле...» Сотник махнул рукой: «Идем брать Украину. А с кем? В обоз его!» Вот, хлопцы, таким макаром и выкаблучилась моя планида не быть посеченному, а попасть до Петлюры в кучера... Про остальную линию моих похождений вы уже знаете....