Игорь Кон - 80 лет одиночества

Из философской литературы на меня самое сильное впечатление произвел последний доклад А. М. Деборина, когда он еще пытался защищаться. Кажется, это было в 1929 году. Он как в воду глядел, говоря, что «большевизировать» философию марксизма невозможно, что это приведет к вырождению теории и замене ее простым комментированием партийных решений и т. п. В 1950-е годы было ясно, что именно так все и случилось.

В исторической науке происходило чуточку иначе. После того как «марксисты» друг друга истребили, на авансцене оказались презренные «буржуазные попутчики», которые, худо ли, хорошо ли, собирали и описывали факты, но всякой новой теории справедливо опасались. Нас учили именно по их учебникам, а ревизионизмом стало покушение на их традиции. Вероятно, в разных отделах истории дело обстояло неодинаково, но о серьезном движении мысли речи просто быть не могло. В 1950-х теоретические споры пытались возродить, но на сугубо догматической базе комментирования общих положений истмата. Именно сюда меня и занесло.

Жанр своих тогдашних статей и брошюр о «законах истории» я сегодня определил бы как творческую схоластику. «Творческую» – потому что обсуждались действительно серьезные и отчасти новые проблемы, а «схоластику» – потому что в этих спорах и дискуссиях не учитывалась специфика реального исторического познания. По правде говоря, многие конкретные исторические исследования того периода интеллектуально были ничуть не лучше, но там отсутствие мысли пряталось за обилием фактов, а в теоретических статьях вульгарность и цитатничество выступали во всей своей неприглядной наготе. Перечитывать их сегодня невозможно, хотя какая-то мысль там гнездилась.

По мнению И. С. Филиппова, тщательно проанализировавшего дискуссию 1954 г. в «Вопросах истории», «И. С. Кон, похоже, вообще использовал дискуссию для того, чтобы выступить в печати с тезисом о способности господствующего класса использовать, в известных пределах, знание экономических законов в своих интересах, например при капитализме – для регулирования экономики и снижения социальной напряженности. Эта мысль была встречена с осуждением как крамольная, допускающая смягчение противоречий в классовом обществе» [23]. Насколько помню, я действительно имел в виду рузвельтовский New Deal, но никакого отношения к реальности все эти споры не имели. Повзрослев, я о них просто забыл.

Кроме истмата, меня занимала этика, недаром же я писал о Чернышевском. В 1950-е годы советская этика только начинала освобождаться из-под власти вульгарного социологизма предшествующих лет, собственного категориального аппарата в ней практически не было. Поэтому моя статья о проблеме долга (1954) привлекла внимание не только у нас, но и во Франции. То, что на самом деле мои мысли примитивны, я понял лишь после знакомства с Олегом Григорьевичем Дробницким (1933–1973).

Началось оно весьма необычно. Я написал для «Философской энциклопедии» статью «Долг», и вдруг получаю на нее отрицательный, по сути, отзыв, по объему втрое больше самой статьи. Было понятно, что писал его очень молодой человек и что реализовать его пожелания в данном объеме статьи невозможно. Но меня поразил профессиональный уровень отзыва – стало ясно, что в стране появился некто, кто мог бы написать данную статью гораздо лучше, чем я. Именно это я и предложил сделать, без всякой обиды, философской редакции БСЭ. Однако редактор В. П. Шестаков перезаказывать статью категорически отказался, сказав, что только что окончивший МГУ и работающий корректором в «Лесной газете» молодой человек (отзыв на мою статью был его первой пробой пера в «Философской энциклопедии») с подобной задачей не справится. Будучи в Москве, я встретился с Олегом, мы с ним подружились и решили написать статью совместно. Несмотря на значительное увеличение объема статьи и появление у нас третьего соавтора, реализовать первоначальные пожелания Олега так и не удалось, но в его лице в нашу этику наконец-то пришел не моралист, а настоящий философ, и притом – порядочный человек.

В это время в Институте философии Е. Д. Модржинская как раз формировала сектор критики буржуазной философии, и я рекомендовал ей Дробницкого. Он опасался, что плохо знает английский, но я сказал ему, что это дело наживное. Скоро он стал ведущим в стране философом в области этики. В 1960-х годах он подготовил «Краткий словарь по этике». Из-за молодости и недостаточной «чиновности» Дробницкого утвердить его ответственным редактором Политиздат не мог, а сотрудничество с московскими этиками было невозможно. Чтобы укрепить позиции Дробницкого, меня попросили быть его соредактором, хотя ключевой фигурой был, конечно, Олег. Мы с ним выпустили три издания словаря, сыгравшего важную роль не только в популяризации, но и в прояснении внутренней логики этики как философской науки. После трагической гибели Олега в авиационной катастрофе мне пришлось взять ответственность на себя. В 1981 г. вышло 4-е, дополненное и переработанное издание словаря, но радикально менять его текст, несмотря на назревшую необходимость, Политиздат не хотел.

Это удалось сделать лишь в 6-м издании (1987) благодаря выдающемуся философу А. А. Гусейнову и созданной им научной школе. Мой же интерес к этике остается прикладным и потребительским и касается преимущественно социальных аспектов сексуальной морали.

Занятия философией истории побудили меня обратиться к чтению иностранной литературы. После кампании против космополитизма (1949) этим мало кто занимался. Когда в начале 1950-х годов я поинтересовался в Публичной библиотеке иностранными философскими и социологическими журналами, они все лежали неразрезанными, а старые библиотекари приходили посмотреть на меня, как на редкую птицу, – философ, читающий иностранные журналы!

Плохое знание иностранных языков, которые я изучал в основном самостоятельно, а потом наращивал знания в процессе работы, было не единственной трудностью. Не имея, как и почти все мои сверстники, сколько-нибудь приличной историко-философской подготовки, я просиживал бесконечные часы в ленинградских и московских спецхранах, читая Дильтея, Кроче, Зиммеля и других классиков западной философии и историографии. Вследствие своей дремучей темноты долгое время я совершенно честно не воспринимал в этих книгах ничего, кроме отдельных положений, противоречащих марксизму-ленинизму и, следовательно, заведомо ложных. Но постепенно мои глаза стали раскрываться, появились недоуменные вопросы, а затем и зачатки собственной мысли. Однако все это было крайне незрелым.

Моя докторская диссертация «Философский идеализм и кризис буржуазной исторической мысли» (1959), полностью опубликованная на немецком и чешском языках (русские издания моих «доперестроечных» книг значительно хуже иностранных, так как здесь был более жесткий редакторский контроль), в целом была весьма догматичной, особенно когда речь шла о таких острых вопросах, как соотношение партийности и объективности в историческом исследовании или критерии социального прогресса.