Сергей Яров - Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.

Последующие дневниковые записи Машковой, где описаны обстрелы, отчетливо показывают, что такие эпизоды не являлись исключением. 1 марта 1942 г. в ее семье готовили «торжественные поминки» по только что умершей матери мужа. Собрали скудные запасы, надеялись, что хоть раз смогут наесться за последние недели – в это время начался обстрел. Трудно сказать, пошла бы Машкова в убежище – но отчаянно закричала маленькая дочь, которая «в первый раз была так напугана и умоляла бежать».

Пришлось идти: «Я усталая, мрачная, голодная вынуждена была нести Галю вниз… Казалось, конца этому не будет… На меня нашло тупое отчаянье, и не страх смерти довел, а то, что не удалось выпить стакан горячего чая и съесть кусок поджаренного хлеба, о котором мечтали за два дня до этого» [964] Там же. С. 22 (Дневниковая запись 1 марта 1942 г.). . Других слов нет – слов о том, кого спасает, какие чувства испытывает, зная, что родных не поразят бомбы… И в записи 7 марта 1942 г. мы видим те же аргументы: «Не бежать же с детьми в холодное, заиндевелое бомбоубежище, где каждое место на нарах напоминает о недавно живых еще людях. Да и бежать физически невозможно…» [965] Там же. С. 25 (Дневниковая запись 7 марта 1942 г.). .

Доводы эти были спорными. Заиндевелыми являлись и квартиры, и они тоже стали свидетельством о еще недавно живших, но умерших людях. И не приходилось ли ей, превозмогая немощь, работать в Публичной библиотеке и стоять в очередях? Но без этого она не могла бы накормить семью и тем самым обрекла бы ее на смерть – а о том, погибла бы она от обстрела, никто знать не мог и теплилась надежда уберечь себя. Повторяясь, эти аргументы приучали к новой морали. Все это так, но подчеркнем здесь одну деталь. Достаточно было бы просто отметить свой отказ уходить в подвал, без всяких оправданий – но она их приводит каждый раз, когда случается обстрел. Так трудны ей отступления от старой этики — все можно объяснить, не все можно простить.

Пострадавшим из разбомбленных домов давали ордера на другие комнаты, но многие предпочитали переезжать туда, где жили их родственники [966] Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 1. Л. 85–86; Д. 2 Л. 39; О строумова-Лебедева А. П. Автобиографические записки. С. 257 (Дневниковая запись 14 сентября 1941 г.); Махов Ф. «Блок-ада» Риты Малковой. С. 224; Галактионов М. А. Коренные петербуржцы // Откуда берется мужество. С. 69; Толыпина О. С. Детство кончилось сразу // Там же. С. 90; Акромов Д. П. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 8. . Стремление уехать к родным было вызвано и иными причинами – одиночеством людей, у которых умерли все жившие с ними их близкие и которым невозможно было выжить без поддержки других людей, отсутствием света и опасением новых бомбежек, близостью к месту работы. Скажем прямо, это по-разному воспринималось родственниками. Новые жильцы – это и новые тяготы, а их и без того хватало с избытком. Многие, потеряв имущество, переезжали целыми семьями и надеялись на помощь, которую не все были способны оказать – по разным причинам. И. Д. Зеленская, зайдя в квартиру родных зятя, где молодожены нашли временный приют, записывала в дневнике: «Все разговоры… сводятся деликатно к их переселению, вторжение их явно не устраивает» [967] Зеленская И. Д. Дневник. 31 января 1942 г.: ЦГАИПД СПБ. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 59 об.; см. также воспоминания Л. Ратнера о том, как он с матерью пытался поселиться у родственников, поскольку у их дома упала неразорвавшаяся бомба: «Нам не очень обрадовались. У них одна небольшая комната и самих трое. Все-таки одну ночь мы у них переночевали, а утром мама сказала: „Пойдем домой“…Мы вернулись к себе» (Ратнер Л. Вы живы в памяти моей. С. 142). .

Нередко, однако, родных и близких прямо приглашали к себе жить, зная, какие трудности они испытывают, даже если их жилье не пострадало от разрушений. Особенно ценной была такая поддержка зимой 1941/42 гг., когда не работали водопровод и канализация. Л. Ратнер вспоминал, как его мать предложила сестре переселиться к себе, поскольку той трудно было после смерти мужа носить воду и дрова на седьмой этаж – и жить им пришлось впятером в одной комнате [968] Ратнер Л. Вы живы в памяти моей. С. 145; см. также воспоминания Т. Максимовой: «В январе [1942 г.] мы еще более потеснились, убедив жить с нами мамину двоюродную сестру с ее 5-летним сыном, страдавшим с рождения детским параличом. Тетя жила в доме с центральным отоплением и в ее комнате постоянно держалась минусовая температура» (Максимова Т. Воспоминания о ленинградской блокаде. С. 38); запись в дневнике И. Д. Зеленской: «Чистяков привез на станцию мать спасать ее в нашем оазисе. Полное истощение от голода и ужасных бытовых условий… Старушка, высохшая до последней степени, на ногах не держится» (Зеленская ИД. Дневник. 29 января 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 55 об.). . Конечно, привычнее было жить не с чужими людьми, а с близкими, и именно с ними надеялись легче перенести голод и холод. Кто-то имел более просторную комнату, у кого-то были целы стекла в окнах и можно было топить обычную печь, а не коптящую «буржуйку» – и одного этого было достаточно, чтобы решиться на переезд. Чаще шли к тем, у кого работал водопровод, был свет, кто мог получать больше продуктов, у кого находились запасы вещей и товаров, годных для обмена на хлеб. Начиная жить своеобразной семейной коммуной, родственники помогали друг другу и в решении других бытовых проблем (стирка, уход за детьми, «отоваривание» карточек), делились и хлебом.

Связи между членами семьи, жившими отдельно и далеко друг от друга, ослабевали из-за отсутствия транспорта, обстрелов, крайней истощенности [969] Давидсон А. Б. Первая блокадная зима // Отечественная история и историческая мысль в России. XIX–XX веков. СПб., 2006. С. 543. . Но приходили и к тем, кто нуждался, пострадал от бомбежек, потерял продовольственные карточки, не мог самостоятельно ходить из-за истощения, кто болел, кто пытался вырвать из тисков голода своих маленьких детей [970] Зеленская ИД. Дневник. 15 ноября 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 32 об.; Голоднова Г. Д. Моя окраина // Откуда берется мужество. С. 114. . Шли иногда не с пустыми руками, а с подарками, хотя и крохотными. Все складывалось в «общий котел»: он был невелик, но каждый ожидал получить к нему доступ. Разумеется, неизбежно возникали и обиды, и подозрения. Люди надеялись на лучшее, не знали, что подарок будет скудным, и роптали, когда их надежды не сбывались. Они замечали любую несправедливость и не всегда соглашались с тем, что нельзя требовать многого от голодного человека.

Не этими обидами, однако, примечателен опыт совместного выживания в годы блокады. Блокадная «бухгалтерия» помощи имела особый счет. Он определялся не тем, много или мало дал человек, а тем, отдавал ли он последнее. Последним мог быть кусок хлеба, делясь которым, нельзя было не обречь себя на страдания. Последним мог быть шаг тех, кто помогая своим близким, погибал при бомбежках или замерзал, упав от голодного обморока на пустынной улице – и припасенный ими маленький подарок, который едва ли мог кого спасти, приобретал иную, страшную цену.