Александр Воронцов-Дашков - Екатерина Дашкова: Жизнь во власти и в опале

Марта и Кэтрин Вильмот пили кофе или чай в девять часов, затем шли гулять, заниматься, читать или писать. Когда было тепло, они сидели в решетчатой беседке, сделанной на китайский манер и окруженной розами. Место было идиллическим, если пренебречь комарами и осами, из-за которых приходилось закрывать лица легкими итальянскими вуалями. Вместе они гуляли по садовым дорожкам, разговаривая и смеясь. Днем они музицировали, пока обеденный колокол не звал к столу в половине второго или в два. Еда была всегда существенной и сочетала местные русские блюда с экзотическими. Обычно обед состоял из фаршированных яиц, супа, часто приготовленного из местной рыбы, гидромеля [720] или кваса. Затем подавали жареное мясо с солеными огурчиками, осетровую икру, молочного поросенка, сливки и салаты. На десерт были финики и варенье из роз, яблочный пирог, медовые соты, маринованные сливы или крымские и сибирские яблоки. Чай пили в шесть, а «обильный горячий ужин» следовал в половине десятого или в десять.

В течение дня женщины часто обменивались записочками. Они выражали трогательное отношение Дашковой к Марте, когда по утру княгиня приглашала ее выпить вместе кофе или вечером писала: «С тяжелым сердцем и слабой надеждой заснуть я ложусь в постель. Лучше бы я осталась рядом с вами и смотрела на мое дорогое дитя». Постоянно беспокоясь о здоровье Марты, ее головных болях и действии прописанных лекарств, Дашкова обращалась к ней «мое английское дитя» и «мартышка», тогда как Марта называла княгиню «матушка» или татап russe [721]. Марта изучала русский, итальянский и французский языки, а Дашкова называла себя ее учителем французского (votre maitre de langue française). Она мягко журила Марту, когда та «делала много ошибок, потому что спешила», но затем ободряюще уверяла, что при таком новом методе обучения она «быстро достигнет успехов». Иногда депрессия и сознание близкой смерти охватывали Дашкову, и она писала о себе: «Не скорбите о ее смерти, жизнь не была для нее счастьем» [722] .

Чтобы защититься от мрачного настроения и депрессии, Дашкова проводила дни и ночи в работе. Кэтрин описала необычайное трудолюбие и энергию княгини: «Княгиня оригинальна во всем, манера ее речи своеобразна; она все умеет делать — помогает каменщикам возводить стены, собственными руками прокладывает дороги, кормит коров; сочиняет музыку, поет и играет на музыкальных инструментах, пишет статьи, лущит зерно, поправляет священника в церкви, если тот неточен в службе, в своем театре исправляет ошибки актеров; она доктор, аптекарь, ветеринар, плотник, судья, адвокат» [723] .

За время пребывания сестер Дашкова вырыла на территории усадьбы пруд и посадила фруктовые деревья — яблони, груши, вишни и сливы. По вечерам в дополнение к своей деловой переписке она писала ученым, друзьям и членам семьи. Ее письма были прямыми, искренними и лишенными какой-либо искусственности или ханжества. Они указывали на большое разнообразие ее интересов, среди которых политика, военное дело, новости, книги, российские и зарубежные издания, наука, медицина и т. д. Часто она писала о своем здоровье, о необходимости пить крапивный сок для лечения постоянного кашля, о простых подробностях повседневной жизни и о природе.

Особенно показательным является одно из писем Дашковой к Кэтрин Гамильтон. Хотя оно не датировано, содержащиеся в нем самооценка и самоанализ были, вероятно, следствием работы княгини над «Записками» 1804–1805 годов [724] . Дашкова защищалась от обвинений в том, что она раздражительная, гордая, тщеславная, жестокая, язвительная и жадная. Она категорически отвергла всякое представление о ней как о женщине гениальной, но признала, что жизнь ее была посвящена разуму. Не была она и ученым, поскольку ее образование никогда не было методичным, но более делом вдохновения. Замужняя жизнь, ответственность за воспитание детей и случайное и традиционное образование отвлекали ее и не позволяли заняться науками, исследованием и писательством. Следовательно, традиционное женское образование XVIII века и замкнутость в домашней сфере мешали и препятствовали Дашковой: «Потом началась семейная жизнь, дети, болезни и после горе — обстоятельства, как вы видите, вовсе не благоприятные кабинетным трудам, которые я так любила» [725] .

Некоторые комментаторы, продолжает Дашкова, писали, что она упряма, самоуверенна и эгоистична, но она считает, что на самом деле была добровольной рабыней мужа, свекрови и гувернантки детей Каменской. Даже друзья могли управлять ею, если только хотели. Имея в виду свое мнимое тщеславие, Дашкова заявляла, что никогда не считала себя привлекательной и это вызывало в ней чувство неуверенности. Хотя оно никогда не ограничивало ее мысли и действия, княгиня с трудом скрывала низкую самооценку, и все могли видеть это по ее лицу. Поэтому в ее манерах всегда было нечто неуклюжее, что некоторые неверно воспринимали как высокомерие или несдержанность. Действительно, ее неуверенность выражалась в скрытности, которая неправильно истолковывалась в обществе и создавала ложное впечатление о том, что Дашкова говорила и делала: «Я старалась закрыть под маской холодного, бесчувственного вида душевной скорби о потери самого любезного мне существа» [726] . Многие из тех, кто судил ее, отмечали, что княгиня могла быть недоброй, неугомонной и эгоистичной, но большинство этих оценок относилось к ее действиям во время дворцового переворота 1762 года. Не отрицая этих обвинений, Дашкова объясняла, что тогда она была очень молода и неопытна. Думая, возможно, о Екатерине, Дашкова писала, что главным образом мерила других своими мерками и часто наивно переоценивала людей. Такие завышенные оценки преследовали ее всю жизнь, несмотря на повторявшиеся уроки горького опыта. Все равно после мужа Екатерина оставалась первейшим воплощением ее идеалов, а те, кто окружал императрицу при дворе, были врагами.

Озабоченная своей ролью в исторических событиях в России XVIII века и тем, как историки оценивали ее место и вклад в царствование Екатерины, она читала и писала о своей жизни. Несмотря на ее сложные и часто антагонистические личные отношения с императрицей, восхваление и публичное прославление Екатерины представляли собой защиту и оправдание собственных действий и решений Дашковой [727] . В «Записках» она решилась представить свою версию прошлого, увиденного ее часто весьма необъективным взглядом. С гневом она прочла «Историю, или Анекдоты о революции в России 1762 года» Рюльера и «Жизнь Екатерины II, российской императрицы» Кастерб — труды, которые, по ее мнению, оклеветали Екатерину. Основанная на «Истории» Рюльера работа Кастерб, согласно Дашковой, использовала необоснованные сплетни и слухи; апокрифические письма в первом издании раздражали ее больше всего [728] .