Эльхан Мирзоев - Мои останкинские сны и субъективные мысли

Дама споткнулась, опешила. И успокоилась. Сразу. Задумалась.

За-ду-ма-лась!

До-ду-ма-лась!

— Потому что он еврей! — догадалась пикетчица.

— И что?

— Ну, как же? — удивляется она.

— Это здесь причём? — удивляюсь я.

— А Вы не знаете?

Женщина делает маленький шажок назад и ухмыляется.

— Ааа. Вы об этом самом… — фамильярно, почти некорректно, подмигиваю ей.

— Ну, да! — довольная моей сообразительностью, улыбнувшись, она быстро-быстро закивала. — Они — враги!

Потом хихикнула.

Удовлетворенная.

Продолжаю допрос:

— Все?

— Ну, нет, — снова замялась она. — У меня есть хорошая знакомая. Еврейка. Но это ведь исключение? Почти все они ненавидят Россию. Разворовали страну. Одни нерусские у власти! Одни нерусские!

Это утверждение меня развеселило. Всегда веселит.

— Ну, да! Конечно! Я, к Вашему сведению, азербайджанец. Тоже нерусский.

— Да? — неожиданно удивляется дама — неожиданно для меня.

Некоторое время с интересом разглядывает меня и сознается:

— А у меня бабушка была татарочкой…

Эту фразу произносит почему-то очень тихо — почти шёпотом. И озирается на соседей. Но они не услышали.

Снова задумалась.

А потом тоскливо застонала.

— Но нельзя же так воровать?! Меня вот — ждёт нищенская пенсия. Я же тоже работала?!

Теперь моя очередь растеряться:

— Я понимаю Ваши эмоции. Понимаю Вас.

Мне искренне её жалко. А от моих слов она размякла. Сразу сникла.

— Почему? Ну, почему? Скажите? Почему такая несправедливость?! Я разве не заслужила.

— Заслужили, — не специально добиваю её.

И тут она расплакалась.

— Посмотрите на весь этот ажиотаж. Сколько в газетах его поддерживают. Жалеют. Почему из-за других так люди не вступаются?! Что — у нас больше ничьи права не нарушают?

— И в этом Вы правы…

— Почему такие пикеты в поддержку других осужденных не устраивают?!

— Это точно!

Несколько минут наблюдаю и жду, пока женщина наплачется.

— Я согласился бы с лозунгом на Вашем плакате… Даже встал бы рядом с Вами… При условии, что на скамье около Ходорковского сидели бы остальные олигархи. И отвечали бы по закону за каждый рубль своего капитала. Если бы люди, у которых сейчас оказалась в руках власть, не превращали процесс в показательный. Если бы было не так, как тут — как цирк. И суд этот, и всё это околосудебное шапито.

Женщина меня не перебивала. Выслушала, и стала вытирать слёзы. Руками. Как это делают дети.

— Путин всех их посадит! — ответила она, уставившись взглядом перед собой.

И быстро-быстро закивала, словно убеждая саму себя в этой мысли.

— Да? — не смог скрыть я сарказма — не хотел обидеть женщину. — Не стоит в это верить.

Женщина тяжело вздохнула, с усилием преодолев грудное рыдание.

— Кому-то мы должны же верить!

Ну, что я мог ей возразить на это?..

— А Путин не ворует?

Я спросил, а она закричала:

— Кто? Путин?

Верят. Вот она — вера. Как в Бога. Религиозный дух вечен.

Хотел рассказать ей про ООО «Байкалфинансгруп» [58]. Но был неуверен, что мне поверит. Тем более, она теперь знает, кто я по национальности. Значит, априори мне нельзя верить. А, может, стоило рассказать…

В конце разговора извинился, что не представился в начале. Назвавшись, спрашиваю — как её, мол, зовут. Просто. Из вежливости. Не для записи. Мы ведь её даже не снимали.

— Не надо, — жалобно попросила она. — Не надо. Прошу Вас.

И мне стало очень жалко эту испуганную женщину.

Да, жалко.

Потому что в 90-е не всё было так безоблачно. Потому что эпоху Путина родила эпоха «шоковой терапии». Циничной, жестокой. Шоковой для одних. Для подавляющего большинства, особенно для тех, кого называли «совками» — а ведь это наши родители. А для других — наиболее бесстыдных, беспощадных — терапия стала мягкой и благодатной. Эти богатели и жирели на общем добре — одни циничные махинации с т. н. «обналичкой» и «залоговыми аукционами» чего стоят! — равнодушно наблюдая, как миллионы опускаются на дно.

А на что они рассчитывали — на любовь? сочувствие? тех, кого они сами открыто презирали?

Мог честный человек в 90-е стать миллиардером? Не богатым, а миллиардером? Говорите, социальные программы у них были? Да, и у ЮКОСа такие проекты — реализуемые, работающие — существовали. И что? Социальные программы — это подачки. Помочь троим сиротам, при этом несколько тысяч людей сделать нищими. Да, обворовать. Это и есть благотворительность.

«Совки»? А мне их жалко. Я их понимаю.

Патерналисты ? Все равно жалко. Мои родители тоже патерналисты.

Наивные? Лучше наивность, чем социальный цинизм. Чем гражданский пофигизм.

Все то поколение, сломавшихся в 90-е, жалко. Потому что они люди в первую очередь. Презирать одну часть своих сограждан, называя их «совками» и быдлом, пренебрегать их чувствами и правами, их позицией, это тот же «совок». Равнодушно наблюдать за их нищетой и невозможностью — неспособностью! — приспособиться к т. н. рыночным отношениям — это тоже «совок». Цинично рассуждать в либерально-демократических СМИ о пользе для общества их физического исчезновения, гибели и сокрушаться, что этого придётся ждать, дескать, нужно какое-то время — это фашизм. И даже думать об этом — это тоже фашизм.

Молодые и поджарые тоже становятся старыми. Тоже выйдут на пенсию.

Возможно, наверное, потому что я тоже старею.

Да, жалко. Как жалко и родителей Ходорковского — трогательных старичков.

Всех жалко.

Наверняка и у Платона Лебедева есть пожилые близкие родственники. Но вот про них, правда, никто не рассказывает: не снимает про них фильмы и репортажи, не берёт у них интервью, не зовёт в эфир радио «Свобода» и «Эхо Москвы»…

А их тоже жалко.

Та женщина — я наблюдал за нею — минут через пять после нашего разговора сложила свой самодельный плакатик в сумку и направилась в сторону метро. Сгорбившись и волоча ноги.

Я пожалел, что довёл её до слёз.

А… Ну, да. Сам суд…

Сам процесс…

А что процесс. Как снаружи, так и внутри.

Да, кстати, там был и третий обвиняемый.

Андрей Владимирович Крайнов [59].

Одет был богато. Но общий вид имел жалкий. Перепуганный, зажатый человек. Находился под подпиской о невыезде. Вначале процесса от журналистов прятался за спинами своих хмурых странных адвокатов.

Классический зиц-председатель. Даже в тексте приговора судьи путали его фамилию — то Крайнов, то Крайнев.

У него была охрана — но он на них смотрел испуганно. Заглядывал им в глаза, не перечил — послушно выполнял их команды.

Потом — ближе к концу процесса — и адвокатов своих стал тяготиться. Когда выходил покурить на улицу, боязливо озираясь на своих сторожей, жался к группкам журналистов. Смотрел на коллег тоскливо. Может, завидовал. Да, наверняка.