Салман Рушди - Джозеф Антон

Через несколько дней после фотосессии он поехал на презентацию ее романа «Бог Мелочей», потому что получил удовольствие от встречи с автором и хотел помочь ей отпраздновать большой момент в ее жизни. На сей раз мисс Рой была в более колючем настроении. Тем утром в «Нью-Йоркере» появилась рецензия на ее роман, написанная Джоном Апдайком, — рецензия в целом положительная, ну, не десять из десяти, но, наверно, восемь с половиной. Так или иначе, отличная рецензия для первого романа, которую напечатал престижный журнал, а написал гигант американской литературы. «Вы ее видели? — спросил он ее. — Вам, думаю, очень приятно». Мисс Рой изящно пожала плечами. «Да, видела, — подтвердила она. — И что такого?» Это было неожиданно и по-своему впечатляюще. «Ну что вы, Арундати, вы слишком невозмутимы, — сказал он ей. — С вами настоящее чудо происходит. Ваш первый роман имеет грандиозный успех. Первый успех — ни с чем не сравнимая вещь. Насладитесь им как следует. Не будьте такой невозмутимой». Она посмотрела на него в упор. «А я вообще довольно невозмутимая», — сказала она и отвернулась.

После экспансивного вступительного слова ее издателя Стюарта Проффита она долго, сумрачно читала отрывок из романа, и Роберт Маккрам, очень успешно оправлявшийся от инсульта, прошептал ему: «Пять из десяти». В машине по дороге домой Пол Топпер из службы охраны заметил: «После речи издателя я решил было купить книгу, но после чтения подумал, что, пожалуй, не куплю».

Элизабет вернулась из больницы с Миланом, и пришла Кэролайн Мичел — она принесла ей «второго ребенка»: готовый экземпляр «Антологии индийской литературы», изданной под брендом «Винтидж» (позднее в Америке книгу опубликовали под названием «Зеркала»). А вне пузыря охраны прокладывала себе путь новость о рождении Милана. Про это написала «Ивнинг стандард», назвав имя мальчика. Полицейские по-прежнему были очень озабочены тем, что в газеты может просочиться имя Элизабет, и усиленно старались это предотвратить. И пока что оно не просачивалось. Его снова привезли в шпионскую крепость, где мистер День и мистер Утро тоже были обеспокоены из-за Элизабет и Милана. Но «конкретная угроза», сказали они, отведена, планы злоумышленников «сорваны». Подробностей никаких. Он вспомнил про «большой тяжелый кулак», питая надежду, что этот кулак поработал как следует. Означает ли это, что ему уже не надо волноваться из-за планов убийства? «Этого мы вам не говорили», — заметил в ответ мистер День. «По-прежнему имеются серьезные причины для беспокойства», — подтвердил мистер Утро. А нельзя ли узнать, что это за причины? «Нет» — сказал мистер День. Понятно. Нет — значит нет. «Вот именно», — заметил мистер Утро. «Но конкретная угроза, о которой нам стало известно перед вашей поездкой в Данию, — сказал мистер День, — эта угроза нейтрализована». Вы хотите сказать, что в Копенгагене действительно была конкретная угроза? «Да», — подтвердил мистер День. Тогда почему вы мне не сообщили? «Защита источников, — объяснил мистер Утро. — Мы не могли допустить, чтобы вы говорили прессе, что знаете про это». Выбирая, кого защищать — его или источник, — спецслужбы предпочли источник.

Между тем клеветники из «Ежедневного оскорбления» готовили публикации о том, что после рождения Милана расходы страны на него возрастут (на самом деле они не возросли). Он ожидал заголовка РЕБЕНОК РУШДИ ДОРОГО ОБХОДИТСЯ НАЛОГОПЛАТЕЛЬЩИКАМ. Но появился другой заголовок: РУШДИ ТРЕБУЕТ У БИ-БИ-СИ ВЫКУПА. Он якобы ставит под удар проект фильма по «Детям полуночи», предъявляя несусветные финансовые требования. Приведенные цифры превышали реальные более чем вдвое. Он поручил свои адвокатам подать иск, и несколько недель спустя боссы «Оскорбления» пошли на попятный и извинились на страницах газеты.

Они с Элизабет отправились в Марилебонское бюро записи актов гражданского состояния, и, едва дата рождения, имя и фамилия ребенка были зарегистрированы, Элизабет вдруг сорвалась, огорченная тем, что нет дефиса: не Уэст-Рушди, а просто Рушди. Не далее как накануне она сказала ему, что очень приятно будет говорить всем, что ее сына зовут Милан Рушди; поэтому ее срыв был для него совершенно неожиданным. Фамилию ребенка они обсуждали много раз и пришли к согласию, казалось ему, месяцы назад. Но теперь она сказала, что подавляла свои подлинные ощущения, потому что «тебе это не понравилось бы». И весь оставшийся день была сама не своя. Назавтра — в пятницу, тринадцатого числа — она все еще злилась, хандрила, обвиняла его. «Как успешно мы разрушаем великое счастье, которое нам даровано!» — написал он в дневнике. Он был потрясен и расстроен до глубины души. То, что такая рассудительная женщина испытала полный эмоциональный коллапс, означало одно: здесь куда больше, чем кажется. Эта Элизабет на грани истерики была не той, кого он знал семь лет. Вся неуверенность в будущем, весь страх, все тревоги, что она копила в себе, выплеснулись наружу. Отсутствующий дефис был просто-напросто макгаффином [224] Макгаффин — предмет (зачастую малозначительный сам по себе), вокруг которого строится фабула книги или фильма (термин ввел в употребление А. Хичкок). — поводом, высвободившим подлинную, скрытую повесть о ее переживаниях.

У нее защемило нерв, и внезапно она почувствовала сильнейшую боль. Но, несмотря на все его уговоры, не хотела ехать к врачу, пока боль не довела ее до того, что она буквально не могла шевельнуться. Напряжение между ними было велико, воздух потрескивал, и он сказал — слишком резко:

— Ты всегда так себя ведешь, когда тебе больно. Всякому, кто хочет помочь, велишь заткнуться и не попадаться тебе на глаза.

В ответ она яростно закричала:

— Критикуешь то, как я рожала? Да как ты смеешь!

Нет, нет, нет , подумал он. Нет, мы не должны так себя вести. Именно в тот момент, когда им следовало быть ближе друг к другу, чем когда-либо, между ними возникла серьезная трещина.

В День отца он получил в подарок карточку: контур ладони восемнадцатилетнего Зафара, а внутри — контур ладони восемнадцатидневного Милана. Она стала для него одной из самых дорогих памяток. И после этого они с Элизабет помирились.

Зафару исполнилось восемнадцать. «Я горжусь этим юношей безоговорочно, — писал он в дневнике. — Мальчик вырос в прекрасного, честного, отважного молодого человека. Обаяние, присущее ему от рождения, доброта, мягкость, спокойствие — все это при нем и нисколько не повреждено. Он наделен подлинным даром жизни. Рождение Милана он встретил живо, радушно и, кажется, с искренним интересом. И наши с ним отношения по-прежнему таковы, что он делится со мной интимными переживаниями, — у меня с моим отцом этого не было. Поступит ли он в университет? Его будущее — в его руках. Так или иначе, он знает, как знал всегда, что его горячо любят. Мой взрослый сын».