Борис Земцов - Зона путинской эпохи

В Свинушках все совсем по-другому Мало того, что «козлы» гуляют по бараку как им заблагорассудится, так они еще и занимают более комфортную секцию. Впрочем, обо всем этом я, кажется, уже писал, а сложившаяся «неправильная» система никого по-прежнему здесь не смущает.

Улыбка арестанта – зрелище не для слабонервных. По большинству из них плачет – да что там плачет? – рыдает стоматологический кабинет. Потому и улыбки – одна страшней другой. Зияющие провалы вместо верхних и нижних зубов, провалы, разряженные парой чудом уцелевших клыков (что с виду еще более жутко, чем просто отсутствие зубов). Остатки черных корешков вместо зубов. Да, рыдает стоматологический кабинет, только не наш, не лагерный, а вольный, нормальный, где специальные инструменты, препараты. Зек, отважившийся лечить зубы на зоне, – отчаянный, очень отважный или просто обезумевший от боли человек. Перед кабинетом всегда немалая очередь. В кабинете вечный дефицит всего, что необходимо стоматологу для работы. Конечно, можно договориться по поводу услуг на коммерческой основе. Процедура отлаженная – обычно просят родственников, и те переводят на счет, на телефон, просто передают деньги кому надо там, за забором. Только это – удел особо привилегированных, особо обеспеченных. Платить за стоматологические услуги в здешних условиях – великая непозволительная роскошь. Какое протезирование, какое пломбирование, когда на «курить, заварить» не хватает? Потому и страшна улыбка среднестатистического зека. Кому впору в кино сниматься, в массовке про перенесших цингу, кому Дракулу представлять, детишек и нервных дамочек пугать. Великое счастье успеть, прежде чем попасть сюда, пройти курс протезирования в вольной стоматологической поликлинике!

Еще кто-то из многочисленных авторов мемуаров про «страшный» тридцать седьмой год заметил, что ни одна посадка не обходится без предательства. Замечено было вскользь, но очень точно. С гулаговских времен в этом плане ничего не изменилось. И моя «история» не исключение, и там предателей хватает. Не сомневаюсь, я еще не обо всех знаю, не обо всех догадываюсь. А открыл этот немалый скорбный и гнусный список бывший друг, крестный отец (наверное, тоже бывший, хотя я не знаю, как соотносится подобная ситуация с канонами православной церкви) моего сына – Борис Александрович К. Он предал на самом «старте», в самом начале. И ладно бы, кто-то давил, угрожал, шантажировал, предал сам по собственной инициативе при самых первых, едва обозначившихся признаках беды. Вот теперь-то я начинаю понимать, почему все три жены, имевшие место в его биографии, с величайшей брезгливостью выставляли его вон, почему все свои пятьдесят «с хвостиком» прожил он без друзей (я в этой ситуации оказался тем самым исключением, что подчеркнуло правило), почему обе его дочери предпочитают держаться от него на определенной «сердечно-душевной» дистанции.

Борис Александрович был первым, к кому бросились оглушенные моим арестом близкие. Надеялись на помощь, совет, поддержку. Надежда, кстати, имела под собой самые серьезные основания, ибо был Борис Александрович аж целым полковником милиции, аж целым доктором юридических наук. Обучал международному праву милиционеров разных калибров, сразу в нескольких высших учебных «мусорских» заведениях. Вращался в высоких кругах. Ему не стоило бы большого труда найти квалифицированного адвоката, получать актуальные консультации у коллег в погонах. Мог бы он и сам организовать информационную поддержку через СМИ, обнародовать информацию, после которой все бы стало ясно, насколько я виноват, что дело мое лучше закрыть, меня отпустить, а на всем случившимся поставить крест.

Надежды ничем не оправдались. С громадным трудом мои жена и дочь добились у него домашней аудиенции. В их присутствии он только разводил руками, прикладывал палец к толстым губами, возводил к потолку восточные томные глаза. На заготовленных заранее листках бумаги писал крупными буквами: «Нас могут подслушивать», «В деле заинтересованы очень серьезные люди», «Я рискую своим положением», «Ничего не могу сделать». Зато, с завидной для его 150-килограммового тела прытью, тот же Борис Александрович обежал многих общих знакомых и, едва справившись с одышкой, докладывал прямо с порога: «Слышали? Посадили… Допрыгался… Да, все очень серьезно… Лет десять светит… Особо тяжкое… Конечно, строгий режим…».

А еще в самом начале моей арестантской эпопеи он передал мне в следственный изолятор карманного формата Новый Завет. Конечно, за эту книгу, я, как верующий человек, ему был благодарен, но, едва взяв ее в руки, непроизвольно вспомнил грустный факт отечественной истории. Как во время Первой мировой войны масса общественных комитетов и организаций, составленных из якобы лучших представителей отечественной интеллигенции, слали на фронт вагоны с крестиками и бумажными иконками. На передовые позиции. В окопы. Где нужны были патроны и снаряды, где остро требовались взамен убитых толковые командиры и умелые санитары.

Кстати, лет десять назад сам Борис Александрович попал в ситуацию, чем-то напоминающую мою. Оскорбленный герой какой-то его заметочки (а он пописывал на животрепещущие общественно-политические темы во все возможные издания) подал на автора в суд, и суд выиграл. Суд, углядевший в публикации полковника К. клевету и оскорбление, обязал его к выплате серьезного по тем временам штрафа. Сумма для него была попросту неподъемной, Борис Александрович не на шутку испугался, растерялся, попросту говоря «поплыл», какими последствиями для него вся эта история могла закончиться, догадаться не сложно, но деньги тогда я ему нашел. Иск был благополучно погашен.

Впрочем, стоп. Это уже ближе к принципу – «ты мне – я тебе», а принцип этот – нехороший. Оставим жизненную позицию моего бывшего друга на его совести до страшного суда.

Оставить-то оставим, только его предательство в моем деле трусостью, ничегонеделаньем и злопыхательством не ограничилось. Через месяц после ареста я позвонил ему из СИЗО (была такая возможность, спасибо мобильной связи), и… даже сказать ничего не успел. Борис Александрович заговорил в ритме автоответчика: «Надо соглашаться… Надо все сказать… Не надо никого выгораживать… И шефа надо сдавать…» Заговорил теми же фразами, что говорили регулярно навещавшие меня в СИЗО опера из рабочей бригады по моему делу, что нашептывали мне «наседки» в камере. Кто его учил этим фразам, что он преследовал, повторяя их, остается только догадываться.

А ведь, сколько бы мне ни сидеть – все равно выйду! Какой будет соблазн разыскать своего бывшего друга и со всего маха заехать по морде да и добавить ногой, с проносом, с четкой фиксацией, в жирный его живот. Только нельзя будет этого сделать. Увы, нельзя…