Вера Тулякова-Хикмет - Последний разговор с Назымом

Мы миновали Манежную площадь, пошли мимо гостиницы «Москва», возле здания Совета Министров, вдоль витрин магазина «Подарки», вверх, вверх к Моссовету… Ты посмеивался над Анютой, говорил, что все на нее смотрят с таким же уважением, как на героя или космонавта. Поравнявшись со зданием Центрального телеграфа, ты взглянул на его огромные часы – было начало четвертого.

– Давай, Анюта, идем в ресторан! Отметим как полагается твой праздник. Сегодня я куплю тебе все мороженое Москвы – мама не будет ругаться. Я хочу устроить настоящий банкет в твою честь!

Я поняла, что ты устал и проголодался, но на душе у тебя хорошо, и ты опять все превращаешь в игру.

Мы поднялись на второй этаж «Националя», в тот самый старинный зал, где обычно обедали с Пабло Нерудой, когда навещали его в гостинице. Заняли тот же самый, «его» столик у окна с видом на Красную площадь. «В Москве я хочу постоянно видеть перед собой Кремль и Красную площадь», – часто говорил Пабло. Сели, расслабились, с удовольствием выбирали еду. На десерт, конечно, фирменное мороженое, ты его любил, но не упускал случая поворчать, что мороженое готовят здесь не на фруктовом соке, как в Турции, а слишком жирным.

Тем не менее, ты заказал «тонну» мороженого, которое в этом ресторане официанты подавали, как еще при царе Горохе – на громадном серебряном подносе. Анюта, наверное, всю жизнь будет вспоминать, как они с «дядей Назымом» ждали его и дождались. Вот появился официант. Словно фокусник, он нес на вытянутой вверх руке поднос с колосальной причудливой снежной елкой, щедро украшенной фруктами, печеньями, орешками и вареньем. И вдруг елка эта неожиданно вспыхнула высоким огнем чуть ли не до потолка. Пабло тоже всегда приходил в восторг от представления с пылающим мороженым.

Женщина, сидевшая к нам спиной за соседним столиком, обернулась посмотреть, кому несут такое богатство, и оказалась Анной Зегерс. Как ты обрадовался! Вы с Анной давно дружили и очень симпатизировали друг другу. Ты вскочил, бросился к ней, привел ее к нашему столу, представил ей юную пионерку Анюту – ее тезку. Анна Зегерс целовала и поздравляла Анюту, расправляла ее галстук, спрашивала, как все проходило, а Анюта пыталась вырваться от назойливой старушки – ведь перед ней на столе таяло мороженое – и злилась, что ей это никак не удается.

Когда мы распрощались с Анной Зегерс и вышли на улицу, ты попросил:

– Веруся, отвези меня на подмосковную дачу Ленина в Горки. Мне захотелось увидеть, как он жил последние годы. Мне не пришлось там побывать. И прошу тебя, миленькая, не откладывай, едем завтра.

В Горки Ленинские мы поехали через два дня. Белый дом на пригорке за зеленым лугом показался издалека. Мы оставили машину у ворот и пошли по асфальтовой дорожке к дому, куда раненого Ленина привезли долечиваться в 1918 году. Параллельно шла другая – широкая, нехоженая, под желтым песком. Позже мы узнали, что по ней несли из Горок гроб с телом Ленина.

Прекрасная вилла, парк и высокое место над лугом тебе понравились. Нам рассказали, что до революции дом принадлежал начальнику московской жандармерии Рейнботу, поэтому-то сановник и смог установить себе телефонную связь, «воздушку», как ее в то время называли. А красивым дом сделала его жена, овдовевшая в первом своем замужестве после самоубийства Саввы Морозова – богатого фабриканта, ценителя искусств и мецената.

Мы в сопровождении нескольких женщин медленно переходили из одной комнаты в другую. Весеннее солнце наполняло дом светом. А все, кто шел с нами по дому, не торопились, не переговаривались.

Наконец мы поднялись в маленькую угловую комнату наверху. Узкая железная кровать, тумбочка с пузырьками от лекарств…

– Это случилось здесь? – спросил ты.

– Да.

– Как это произошло?

Нам рассказали.

– Значит, он умер, лежа в кровати? Тогда зачем же в фильме «Рассказы о Ленине» мой друг Сергей Юткевич показал, как Ленин умирает, сидя в кресле, одетый в костюм и, кажется, с книгой в руках?! Разве он не был здесь, когда пять лет назад снимал свой фильм?

– Был, конечно, – ответили. – Хотел, наверное, создать впечатление, что Ленин до последнего дня интенсивно работал… После его фильма люди приходят к нам и, когда узнают, что с 15 мая 1923 года после третьего инсульта он уже не разговаривал, недоумевают, вспоминая того веселого, говорливого Ленина. Но ведь художники имеют право на домысел… Правду жизни реального человека показать труднее…

– Я к таким художникам не отношусь, – разозлился ты. – Я знаю Юткевича. Наверное, его заставили так закончить фильм. А Сталин тоже приехал сразу?

– Конечно! Вместе со всеми выносил из дома гроб с телом Владимира Ильича. Вон по той дороге нес. До ворот.

– А когда он был здесь в последний раз при жизни Ленина?

– Летом 1923 года.

Ты помолчал, а потом бросил с нескрываемым презрением:

– Хороший друг! Полгода не навещал смертельно больного товарища.

Проходя мимо витрины, где лежали рукописи Ленина, ты остановился возле одной из них и, показывая на документ, спросил:

– Почему бумага на этой странице наполовину желтая, а наполовину белая?

Оказалось, что до XX съезда посетителям показывали лишь половину текста, а после – разрешили открыть лист целиком. Это было «Письмо Сталину для членов ЦК РКП(б)» – последняя ленинская работа, которую он собственноручно написал в начале декабря 1922 года, «Национальный вопрос» – самый трудный вопрос для Советского Союза. Потом он мог только диктовать.

– В конце жизни он догадывался, конечно, что каша, которую заварил, может оказаться с гвоздями. Имперское сознание многих руководителей ЦК, их высокомерие к «нацменам», как здесь говорят, – это бомба под СССР. Я когда-то читал у Ленина, что если поезд идет из Москвы в Баку, то, когда он пересечет границу Азербайджана, проводник обязан говорить по-азербайджански. Но ведь так никто не делает…

Я часто думаю: почему к тебе, иностранцу, в нашем запуганном государстве за помощью обращались тысячи простых людей? Ты постоянно боролся за чью-то судьбу, за восстановление в правах репрессированных народов (помню семьдесят крымских татар, сидевших на полу в гостиной, помню слезы ходоков ингушей и старых чеченов, помню абузаров…), за гуманный социализм с не бегающими от лжи глазами.

Я слышала, как ты, Назым, говорил у нас дома с большим аппаратчиком ЦК, заведующим отделом Миловановым. По номенклатурной раскладке это ранг министра. В то утро вы обсуждали проблему курдов в Ираке – ты только что получил трагические письма курдских студентов и хотел им всячески помочь. А я мучилась над скучнейшей статьей в соседней комнате и, услыхав твой бурный монолог, с большим удовольствием начала его записывать, предвкушая, как можно будет вечером продемонстрировать его друзьям… – С моих глаз каждый день, как с кочана капустные листья, спадают черные завесы, за которыми хотят спрятать от меня жизнь моей второй родины – Советского Союза. Товарищ Милованов, не прячьте глаза и не разговаривайте со мной как с иностранцем. Я – турок, но я больше советский человек, чем вы! Я вырос из двадцатых годов, и я хочу знать всю правду. Отвечайте мне, почему подростки пьют водку? Почему рабочие на стройке – посмотрите в окно – целый день курят и бездельничают, почему везде бюрократы на любой вопрос сначала отвечают «нет», а после нечеловеческой борьбы оказывается «да»? Почему прием в вузы ограничен национальными рамками, и везде и всюду вы даете заполнять анкету с пунктом о национальности? Даже чтобы получить книгу в библиотеке, пускаете в ход позорный пятый пункт. Почему коммунист, если он русский, – у вас считается стопроцентным коммунистом, если украинец – на восемьдесят процентов, если коммунист грузин – только пятьдесят процентов, узбек – сорок процентов, еврей – пять, а коммунист турок – вообще не коммунист, и ему нельзя говорить правду! Почему у вас ответственные товарищи получают какие-то особые пайки и дополнительные деньги на отдых, на лечение, на одежду? Почему их отдельно лечат и дают им редкие лекарства? Почему, когда восемьдесят тысяч больших чиновников едут утром на работу, они даже в трескучий мороз не берут в свою государственную машину маленьких цыплят – первоклассников, которые мерзнут на автобусных остановках? Перестаньте улыбаться, товарищ Милованов, и послушайте меня: очень скоро настанет время, когда со всем этим позором будет покончено! Это говорю вам я – старый турок, который кое-что видел на своем веку.