Фаина Раневская - Философ с папиросой в зубах

Почему мои любимые роли: бандитка Манька из «Шторма», продувная Дунька из «Любови Яровой» и даже спекулянтка Марго из «Легкой жизни»? Может быть, в моих глубинах затаилась преступница? Или каждого вообще тянет к тому, чего в нем нет?

С моим почерком меня никогда бы не приняли в следователи, только в бандиты.

«Высший Божий дар — возмущаться всем дурным». (Кажется, эта мысль принадлежит Гёте.) Наградил Бог щедро этим даром меня.

Если бы я часто смотрела в глаза Джоконде, я бы сошла с ума: она обо мне знает все, а я о ней ничего.

…Я цветы не люблю. Деревья — мыслители, а цветы — кокотки.

Врагу не пожелаю проклятой известности. В том, что вас все знают, все узнают, есть для меня что-то глубоко оскорбляющее, завидую безмятежной жизни любой маникюрши.

Запомни на всю жизнь: надо быть такой гордой, чтобы быть выше самолюбия.

У меня два Бога: Пушкин, Толстой. А главный? О нем боюсь думать.

Я родилась недовыявленной и ухожу из жизни недопоказанной. Я недо…

Страшно грустна моя жизнь. А вы хотите, чтобы я воткнула в жопу куст сирени и делала перед вами стриптиз.

Если не сказать всего, значит не сказать ничего.

Я не могу есть мясо. Оно ходило, любило, смотрело… Может быть, я психопатка? Нет, я себя считаю нормальной психопаткой. Но не могу есть мяса. Мясо я держу для людей.

Вновь вспоминаю точные слова Ларошфуко: «Мы не любим тех, кем восхищаемся».

Пусть это будет маленькая сплетня, которая должна исчезнуть между нами.

Никто, кроме мертвых вождей, не хочет терпеть праздноболтающихся моих грудей, — жаловалась Раневская.

Толстой сказал, что смерти нет, а есть любовь и память сердца. Память сердца так мучительна, лучше бы ее не было… Лучше бы память навсегда убить.

…Перестала думать о публике и сразу потеряла стыд. А может быть, в буквальном смысле «потеряла стыд» — ничего о себе не знаю.

Хороший вкус — тоже наказание Божье.

Отсутствие вкуса — путь к преступлению.

Как все влюбленные, была противная и гнусная, грозилась скорой смертью, а тот, в ком надо было вызвать тревогу, — лукаво посмеивался.

Я верю в Бога, который есть в каждом человеке. Когда я совершаю хороший поступок, я думаю, это дело рук Божьих.

Я говорила долго и неубедительно, как будто говорила о дружбе народов.

— Фаина Георгиевна, как ваши дела?

— Вы знаете, милочка, что такое говно? Так оно по сравнению с моей жизнью — повидло.

— Как ваша жизнь, Фаина Георгиевна?

— Я вам еще в прошлом году говорила, что говно. Но тогда это был марципанчик.

— Вы не еврейка?

— Нет, что вы! Просто у меня интеллигентное лицо.

Почему я так не люблю пушкинистов? Наверное, потому что неистово люблю Пушкина.

Научите меня нервно и аристократично курить, прищуриваясь и ломая изгибы пальцев о кожаные кресла и диваны, путать дымом шелковые шторы, и, возможно, я смогу красиво признаться вам в любви, стихами и безумно красивыми словами, без орфографических ошибок, а пока — увольте, но я хочу вас трахнуть прямо здесь на полу…

Поняла, в чем мое несчастье: скорее поэт, доморощенный философ, «бытовая» дура — не лажу с бытом! Урод я!

У всех есть «приятельницы», у меня их нет и не может быть.

Внешность подпортила мою жизнь. Всю жизнь мучилась со своим гигантским носом. Можно ли представить Офелию с таким носом?

Наверное, я чистая христианка. Прощаю не только врагов, но и друзей своих.

Всю свою жизнь я проплавала в унитазе стилем баттерфляй.

Больше всего в жизни я любила влюбляться.

На предложение вести курс в театральном училище Фаина Георгиевна ответила:

— Я народная артистка, а не народная учительница.

Однажды в какой-то газете меня назвали «великой актрисой». Стало смешно. Великие живут как люди, а я живу бездомной собакой, хотя есть жилище! Есть приблудная собака, она живет моей заботой, — собакой одинокой живу я, и недолго, слава Богу, осталось. Кто бы знал, как я была несчастна в этой проклятой жизни, со всеми своими талантами. Кто бы знал мое одиночество! Успех — глупо мне, умной, ему радоваться. Я не знала успеха у себя самой…

Я часто думаю о том, что люди, ищущие и стремящиеся к славе, не понимают, что в так называемой славе гнездится то самое одиночество, которого не знает любая уборщица в театре. Это происходит оттого, что человека, пользующегося известностью, считают счастливым, удовлетворенным, а в действительности все наоборот. Любовь зрителя несет в себе какую-то жестокость… Однажды после спектакля, когда меня заставили играть «по требованию публики» очень больную, я раз и навсегда возненавидела свою «славу».

Пастер: «Желание — великая вещь, ибо за желанием всегда следуют действие и труд, почти всегда сопровождаемые успехом». Что же делать, когда надо действовать, надо напрягать нечеловеческие усилия без желания, а напротив, играя с отвращением непреодолимым, — почти все, над чем я тружусь всю мою жизнь?

Я убила в себе червя тщеславия в одно мгновение, когда подумала, что у меня не будет ни славы Чаплина, ни славы Шаляпина, раз у меня нет их гения. И тут же успокоилась. Но когда ругнут — чуть ли не плачу. А похвалят — рада, но не больше, чем вкусному пирожному, не больше.

«Я не Яблочкова, чтобы играть до ста лет», — сказала Фаина Раневская, уходя из театра.

Оправившись от инфаркта, Раневская заключила:

— Если больной очень хочет жить, врачи бессильны.

Раневская сообщила друзьям, что была «на приеме у врача ухо-горло-жопа».

Моя любимая болезнь — чесотка: почесался и еще хочется. А самая ненавистная — геморрой: ни себе посмотреть, ни людям показать.

Когда врачи поставили Раневской диагноз «камни в почках», она стала подписываться в письмах: «Ваша дама с каменьями».

— Как себя чувствуете, Фаина Георгиевна?

— Я себя чувствую, но плохо.

Здоровье — это когда у вас каждый день болит в другом месте.

Ночью болит все, а больше всего совесть.

Нет болезни мучительнее тоски.