Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

Антона попросили нарисовать Елизавету Григорьевну, он долго сидел у гроба, смотрел в лицо усопшей, а когда поднялся, был бледен, как мел.

— Не могу, — сказал он, — не могу.

Над могилой Валентин Александрович плакал, как ребенок, и крестьяне, не знавшие художника, спрашивали друг у друга:

— Это сын?

Утраты сказались на здоровье Саввы Ивановича. Он начал забываться, путать имена близких людей, в лице появилась отрешенность. Но в это тяжкое время, когда жизнь перестала быть желанной, Бог послал ему Сурикова. Василий Иванович тоже чувствовал себя одиноким, спасался гитарой. Мог играть с утра до ночи, сам для себя. А тут слушатель сыскался.

Бежали пальцы по струнам, извлекали из самой тонкой, серебряной, пронзительную сладкую грусть. И видел себя Василий Иванович в белом, в чистом поле, когда ехал он на санях за славою через всю Сибирь. Ехал и ехал, пока не влетел головой в окошко, выпав из раскатившихся розвальней. А Савва Иванович под ту музыку на коне себя представлял, рядом со своим Ала-Верды, в такой далекой, в жемчужной от давности Персии.

— Было ли это? — спрашивал Савва Иванович Сурикова, и тот уверенно отвечал:

— Приснилось! Всё приснилось! Вся наша жизнь — сон.

— А «Боярыня Морозова»? А «Покорение Сибири»?

— Вот это не сон. Это явь. За «Покорение Сибири» государь мне отвалил сорок тысяч. Ни один из русских художников таких денег за картину не получал.

— Деньги — сон, Василий Иванович, а вот железные мои дороги — это явь. Мы сидим с тобой, песни поем, а поезда-трудяги бегут, вагоны тащат. Рельсы подрагивают, колеса постукивают. Жизнь, верно, приснилась, а дороги железные — явь.

— Савва Иванович, сколько же было у тебя денег, когда тебя разорили?

— Денег-то как раз и не было. Деньги под замком грех держать, они работать должны. А было у меня два дома в Москве, имение во Владимирской губернии, недалеко от Абрамцева. Земля на Черном море, на самом побережье, боры, лесопильные заводы на Севере. Претензий кредиторов набралось на 2230 тысяч рублей, а я имел недвижимости, не считая дороги и заводов, на 2660 тысяч.

— И ограбили?!

— И ограбили.

— Кто-то ведь очень постарался!

— Да уж постарались.

— Отчего же в тебе зла нет на твоих грабителей?

— Да ведь сам виноват. Деньги не знают дружбы. Они — змея, а я забыл.

— Тогда давай песни петь. — И трогал струны.

Суриков открыл Савве Ивановичу заветный сундучок народного богатства, сундук с песнями.

В Москве как раз всходила звезда Надежды Васильевны Плевицкой, курской крестьянки, с душой, вместившей всю русскую землю, все времена ее, со всеми печалями, со всеми радостями.

Когда пела Плевицкая, русскому человеку не стыдно было, что он русским рожден.

Савва Иванович подружился с Надеждой Васильевной на самом ее взлете, а взлет ее был, как у белого сокола, всем видно и у всех дух захватывает от высоты, от красоты лёта.

Сначала Плевицкую принял народ, а потом царь.

Плевицкая — автор замечательной книги «Мой путь с песней». Она пишет о первом своем выступлении перед государем на празднике Сводного Его Величества полка.

«С моим другом Марией Германовной Алешиной, которая умела меня уберечь от лишних волнений и усталости, я приехала в Петербург, а оттуда в Царское Село…

Через несколько мгновений я увижу близко Государя, своего Царя.

И вот распахнулась дверь, и я оказалась перед Государем. Это была небольшая гостиная, и только стол, прекрасно убранный бледно-розовыми тюльпанами, отделял меня от Государя.

Я поклонилась низко и посмотрела прямо Ему в лицо и встретила тихий свет лучистых глаз. Государь будто догадывался о моем волнении, приветил меня своим взглядом.

Словно чудо случилось, страх мой прошел, я вдруг успокоилась…

Он рукоплескал первый и горячо, и последний хлопок всегда был Его.

…Выбор песен был предоставлен мне, и я пела то, что было мне по душе. Спела я и песню революционную про мужика-горемыку, который попал в Сибирь за недоимки. Никто замечания мне не сделал…

А песни-то про горюшко горькое, про долю мужицкую, кому же и петь-рассказывать, как не Царю своему Батюшке?

Он слушал меня, и я видела в царских глазах свет печальный.

Пела я и про радости, шутила в песнях, и Царь смеялся. Он шутку понимал простую, крестьянскую, незатейную.

…После моего ямщика Государь сказал А. А. Мосолову:

— От этой песни у меня сдавило горло.

Стало быть, была понятна, близка Ему и ямщицкая тоска.

Во время перерыва В. А. Комаров сказал, что мне поручают поднести Государю заздравную чару.

Чтобы не повторять заздравную, какую все поют, я наскоро, как умела, тут же набросала слова и под блистающий марш, в который мой аккомпаниатор вложил всю душу, стоя у рояля, запела:

И во время ритурнеля медленно приблизилась к Царскому столу. Помню, как дрожали мои затянутые в перчатки руки, на которых я несла золотой кубок. Государь встал. Я пела ему:

Государь, приняв чару, медленно ее осушил и глубоко мне поклонился.

В тот миг будто пламя вспыхнуло, заполыхало, — грянуло громовое „ура“, от которого побледнели лица и на глазах засверкали слезы.

Когда Государя уже провожали. Он ступил ко мне и крепко и просто пожал мою руку:

— Спасибо вам, Надежда Васильевна. Я слушал вас сегодня с большим удовольствием. Мне говорили, что вы никогда не учились петь. И не учитесь. Оставайтесь такою, какая вы есть. Я много слышал ученых соловьев, но они пели для уха, а вы поете для сердца. Самая простая песня в вашей передаче становится значительной и проникает вот сюда.

Государь слегка улыбнулся и прижал руку к сердцу».

После такого приема «деревенщина» Плевицкая стала желанной для европейца Петербурга. Пришлось отечественным полуиностранцам вспомнить о своих корнях, где-нибудь на рязанщине, на тамбовщине. А сила пения, проникновенность русской речи окатывала захолодавшие петербургские души живым теплом, как живой водой.

Надежда Васильевна вспоминала:

«Тенишевский зал, где был мой первый петербургский концерт, блистал в тот вечер диадемами, эполетами, дорогими мехами.

Князь Ю. И. Трубецкой, командир Конвоя Его Величества, отечески позаботился о моем концерте и превратил его в большое событие петербургского дня.