Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

Летом Александра Саввишна продала завод. Савва Иванович и Евгения Николаевна перебрались в Абрамцево.

Он снова видел перед собою темные от елей горы. Ворю, терема, им построенные. Стоял под могучими дубами, над могилами родных людей — и когда разум светлел, слезы бежали из его глаз, неудержимые.

Сколько же дано человеку от Господа! И как поздно прозреваем. Восславить, возблагодарить за милость, за жизнь силы нет. Только заплакать.

Последний художник, с которым виделся Савва Иванович и которого узнал, был нелюбимый Нестеров. Михаил Васильевич писал своему другу Турыгину в начале октября 1917 года: «Лето прошло сносно. Жили в Абрамцеве, много работал, написал двойной портрет ваших философов-богословов отца Павла Флоренского и проф. Булгакова. Сейчас пишу архиепископа Антония Храповицкого, возможного патриарха всероссийского».

Осенью Евгения Николаевна Решетилова поселилась в Москве, в Спиридоньевском переулке. Здесь, неподалеку жил Александр Дмитриевич Самарин, муж Веры Саввишны, вдовец. Евгения Николаевна поступила работать на летное поле, к авиаторам.

В гостях в их маленькой квартирке бывал лишь Михаил Дмитриевич Малинин с женой, с дочерью, будущей летчицей-героиней, которую мы знаем как Марину Раскову. Эта маленькая девочка была последним великим человеком в жизни Саввы Ивановича.

Однажды зашла Татьяна Спиридоновна. Савва Иванович ее не узнал. Не узнавал он и Александру Саввишну.

В воспоминаниях Константина Коровина «Последние годы Мамонтова», написанных в иммиграции, читаем: «Когда Савва Иванович был болен — это было в 1918 году — я навестил его: „Ну, что ж, Костенька, скоро умирать. Я помню, умирал мой отец, так последние слова его были: „Иван с печки упал“. Мы ведь русские“. Через неделю Савва Иванович скончался».

Хороший был писатель художник Константин Алексеевич, только веры ему нет. Выдумал и про печку с Иваном, и про саму встречу. Мамонтов, когда был в ясном уме, заповедал дочери Александре не пускать к своему гробу Шаляпина и Коровина.

Умер Савва Иванович Мамонтов 24 марта (по старому стилю) 1918 года.

Хоронить повезли в Абрамцево.

На вокзале рабочий-путеец спросил:

— Кого хоронят?

— Мамонтова, — ответили ему.

— Эх, буржуи! — сказал рабочий. — Такого человека похоронить не можете как следует.

В Центральном Государственном архиве литературы и искусства хранится листок, написанный торопливою рукой, — Погребальные венки.

Их было немного. «Савве Ивановичу Мамонтову от семьи Серовых», «Дорогому Савве Ивановичу Мамонтову от любящей семьи Шаляпина», «Савве Ивановичу Мамонтову вдохновителю и строителю пути по соединению Москвы с Архангельском», «От признательных служащих Северных железных дорог».

Люди искусства все-таки встрепенулись и в сороковой день собрались в Художественном театре и чествовали память почившего Саввы Ивановича Мамонтова. Константин Сергеевич Станиславский болел, его речь зачитал Иван Михайлович Москвин. «Это он, Мамонтов, провел железную дорогу на север, в Архангельск и Мурман, для выхода к океану, и на юг — к Донецким угольным копям, — читал артист, — и это он же, Мамонтов, дал могучий толчок культуре русского оперного дела: выдвинул Шаляпина, сделал при его посредстве популярным Мусоргского, забракованного многими знатоками, создал в своем театре огромный успех опере Римского-Корсакова „Садко“ и содействовал этим пробуждению его творческой энергии и созданию „Царской невесты“ и „Салтана“, написанных для мамонтовской оперы и впервые здесь исполнявшихся. В его театре мы впервые увидели вместо прежних ремесленных декораций ряд замечательных созданий кисти Васнецова, Поленова, Серова, Коровина, которые вместе с Репиным, Антокольским и другими лучшими русскими художниками того времени почти выросли и, можно сказать, прожили жизнь в доме и семье Мамонтова».

Помянула Савву Ивановича добрым словом артистка Большого театра Надежда Васильевна Салина. Александра Александровна Яблочкина зачитала письмо Василия Дмитриевича Поленова, выступил Михаил Дмитриевич Малинин, сказал слово о друге, о незабвенном Савве Ивановиче, Виктор Михайлович Васнецов. «Для нас, художников, — говорил автор „Аленушки“ и „Трех богатырей“, — он был родной — свой человек… Он был надежный друг в самых рискованных и стремительных художественных полетах и подвигах… С ним художник не заснет, не погрузится в тину повседневья и меркантильной пошлости… Сам Савва Иванович не был в тесном специальном смысле художник, певец или актер, или скульптор, а была в нем какая-то электрическая струя, зажигающая энергию окружающих. Бог дал ему особый талант возбуждать творчество других… Мир ему, вечная бессмертная слава и память!»

Жизнь в бессмертии — это жизнь.

Свет заслоняется тьмою, тьма поглощает свет, но всякий раз в изнеможении отступает, рассеивается. И покуда свет светит, тьма ждет своего часа.

В 1918 году дом Мамонтова в Абрамцеве получил охранную грамоту Отдела Изобразительных Искусств Наркомпроса. Подписал грамоту ученик Серова и Коровина конструктивист Владимир Евграфович Татлин, создатель проекта памятника-башни 3-го Интернационала.

Александре Саввишне Мамонтовой выдали удостоверение, в котором она названа «ответственным хранителем всех ценностей Абрамцева». В организации музея ей помогал отец Павел (Флоренский). Он был секретарем Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой лавры, которая опекала и Абрамцево.

Еще 30 июля 1917 года, задолго до Октября, Павел Александрович писал Александре Саввишне:

«С грустью я получил сегодня после обедни Ваше письмо. Вы пишите о своей апатии, даже о своем равнодушии к тому, над охранением чего стояли столько времени. Если Вы утомлены, если Вы расстроены физически, то я понимаю Вас: конечно, слишком много у каждого из „граждан“ нашего милого отечества поводов для усталости. Но, конечно, эта усталость пройдет в свое время. Однако Ваши слова звучат, кажется, и более значительно. Вы, как мне показалось из письма, допускаете в свое сердце равнодушие и более существенное, чем от нервного утомления. Но из-за чего?

Все то, что происходит кругом нас, для нас, разумеется, мучительно. Однако я верю и надеюсь, что, исчерпав себя, нигилизм докажет свое ничтожество, всем надоест, вызовет ненависть к себе, и тогда, после краха всей этой мерзости, сердца и умы, уже не по-прежнему, вяло и с оглядкой, обратятся к русской идее, к идее России, к святой Руси.

Все то, что Вам дорого в Абрамцеве, воссияет с силой, с какой оно никогда еще не сияло, потому что наша интеллигенция всегда была на 1/2, 1/3, 1/4 и так далее нигилистичной, и этот нигилизм надо было изжить, как надо бывает болезни пройти через кризис.