Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

Ниспровергателей высшего света? Илья Ефимович был противником монархии, но охотником до милостей. Стасову он выговаривал, когда показалось, что тот поддерживает самодержавие: «Сильно сомневаюсь я в этом одном… Национальные дела слишком серьезны, чтобы их слепо доверять одному кому-то… И что это за страсть наша — лезть непременно в кабалу каприза одного… А эта пресловутая воля народа! И где Вы ее взяли? В чем она у нас выражалась, выявлялась? Право, это-то что-то похоже на наших московских мыслителей…»

И хоть уже очень была плоха Москва для господина Репина, и мыслители все заскорузли здесь на самодержавии и народности, но ведь нет-нет да и радовала.

У Мамонтовых к Новому году решили поставить «Снегурочку» Островского.

Поленов был в Палестинах, и Савва Иванович сказал Васнецову:

— Тебе декорации писать.

— Побойтесь Бога! — взмолился Виктор Михайлович. — Понятия не имею, что это такое.

— Сережа писал, а Васнецов уж как-нибудь напишет.

Зима была снежная, морозная, но в городе где увидишь царство деда Мороза? Поехал Виктор Михайлович в Абрамцево. А оно, царство-то, как раз в Абрамцеве!

Спектакль играли в ночь перед Рождеством. Зрители, глядя на картину Пролога, задохнулись от восторга. Нежная зимняя лунная ночь, искры инея на сугробах, а на деревьях снег уже влажный.

От декораций, осмысленных, самостоятельных, даже театралы отвыкли. В 80-м году дирекция императорских театров издала распоряжение: «При постановках новых опер не подготовлять новых декораций, а обходиться тем, что есть, а также следить за тем, чтобы один и тот же актер не появлялся в течение оперы в разных костюмах».

У Мамонтова на костюмы и декорации денег не жалели. Для домашнего спектакля на единое представление в Тульскую губернию был послан человек для закупки у крестьян старинных костюмов, вышивок, домашней утвари.

Декорация Пролога изумила, а там Ярилина долина, Берендеев посад, Берендеева палата.

Каждая декорация заслужила аплодисменты, да и сам дед Мороз, которого играл Виктор Михайлович, — тоже.

О «Снегурочке» разговоров было много. И все-таки зрители недоумевали. На сцене такая красота, такие изумительные костюмы на актерах, но играют все кое-как, со смешками, с оглядкой на суфлера.

Константин Сергеевич Станиславский вспоминал о тех мамонтовских постановках: «День спектакля был содомом. Все опаздывало, ролей не успевали выучить; Савва Иванович сам ставил декорации, освещал их, дописывал пьесу, режиссировал, играл, гримировал, при этом шутил, веселился, восхищался, сердился». На то он и любительский спектакль, чтоб любить даже промахи. Да, иные актеры говорили тихо, иные, оробев, не знали, куда девать руки, двигались бочком на деревянных ногах, но тут же блистал раскованностью, великолепием голоса, осмысленностью каждого жеста Берендей — Спиро, а если играл Савва Иванович, то он движением брови мог передать гнев и улыбкою — ужас.

Савву Ивановича не заботило, что спектакль трясло, как тарантас на кочках. Ему это нравилось. Несовместимость талантов, детскость, страх перед публикою начинающих, нелепая развязность в бывалых…

Мамонтовская «Снегурочка» при всех ее сбоях удивила Москву надолго. Спектакль остался в репертуаре кружка, и роль Мороза всякий раз играл Васнецов.

Поленов присылал письма из Каира, из Порт-Саида, из Иерусалима. «Лучше всего — это площадь Соломонова храма, теперь мечеть Омара, — делился он впечатлениями с матерью, с Марией Алексеевной. Она была детская писательница, ее книга „Лето в Царском селе“ к тому времени выдержала три издания. — Я торжественнее ничего не видал, разве только Эски-Сарайский холм в Стамбуле. Тоже очень хороши оливковые сады. Погода в эти дни была тоже особенная: шел все время мягкий мокрый снег, так что Иерусалим превратился в русский город. Один мужичок в тулупе стоит и крестится: „Слава Богу“, — совсем как у нас».

Мария Алексеевна вздыхала: сыну тридцать восьмой год, а все холостяк. Младший Алексей женат и счастлив. А Вася — золотое сердце, умница, красавец — неприкаянный, по белу свету мыкается.

В Москве зимняя жизнь шла своим чередом. В доме Анатолия Ивановича Мамонтова, издателя, — музыка, пение. У Саввы Ивановича рождественские спектакли отыграли — взялись за художества.

Сохранился рисунок Репина: художники в доме Мамонтова. За столом — Кузнецов, Бодаревский, Остроухов, Суриков и Савва Иванович.

Дружба Сурикова и Мамонтова впереди, а этот рисунок подписан 1 февраля 82-го года.

Репин привел Василия Ивановича чуть ли не в день его рождения 12 января.

— Послать за шампанским! — распорядился Савва Иванович, но оказалось, художники принесли с собою корзину бутылок.

В поясе Василий Иванович был тонок, как подросток. Лицо чуть с вызовом, брови поставлены широко, лоб из непробиваемых, широкий, спрятанный с двух сторон под тяжелыми прядями волос. Упрямство в посадке головы, в тяжеловатых скулах, в массивной шее, в налитых силой плечах.

— Сколько же вам стукнуло?

— Тридцать четыре.

— Уже не зелено, но очень еще молодо.

Суриков покачал головой:

— У меня двое детей, Савва Иванович. Нет, не молодо. Как оборочусь назад, — много осталось позади. А вот сделанного — нет ничего. Так что впрямь молодо.

— А «Стрельцы»?

— «Стрельцов» я своими руками загубил. Хотел, чтоб свечи были видны. Темноту развел.

— Мне Павел Михайлович рассказывал, его дочка Вера во время болезни бредила ужасным Петром. И крови-то, кажется, нет ни капли в картине.

— Ни единой! От красного бархата на земле блики, но мне самому кровь снилась, когда писал.

— Воистину русская картина. Без крови, но кровавая.

— Правда? — быстро спросил Суриков и победоносно стрельнул зоркими глазами на Репина. Тот рассмеялся.

— Я ему советовал хоть одного казненного нарисовать.

— И ведь уговорил! — недобро хмыкнул Василий Иванович. — Повесь! Я мелом нарисовал одного висельника, а тут нянька вошла. Глянула да хлоп — без памяти. Я сам-то крепко знал, что нельзя этого! Нельзя!

— У меня-то висит! — сказал Репин.

— Под окном Софьи трое висело или даже четверо, а всего в монастыре, куда ее заточил Петр, повешено было, не соврать бы, двести пятьдесят человек… Тоже картина. У меня все живы! Оттого и страшно. В тот день как раз, когда я мелком-то нарисовал, Павел Михайлович смотреть приезжал. Он даже испугался, глядя на повешенного… С понятием человек.

Василий Иванович спохватился: один он говорит… Савва Иванович понял его и чокнулся бокалами.

— Ходят слухи, вы теперь не показываете своих новых картин?

— Не показываю. Только не картин, а картину. Я долго пишу, — и опять разоткровенничался. — Сглаза боюсь. В прошлый раз, как стрельцов писал, чуть Богу душу не отдал. Ветер, дождь… Пальтишко легенькое было, а я телеги писал, грязь на колесах, дуги… Словно дуг этих для меня и не было ничего важнее.