Борис Ефимов - Десять десятилетий

Но проходил год за годом, и постоянное проживание Горького за границей приобретало несколько другую окраску и начинало вызывать недоумение. Это было отчетливо выражено в известном стихотворении Владимира Маяковского:

Думается, однако, что вряд ли облеченные в стихотворную форму упреки и призывы побудили Горького расстаться с лазурным небом Италии. И не поток писем из Советского Союза (несомненно, организованный соответствующими инстанциями), в которых дети, рабочие, крестьяне, деятели культуры, всевозможные общественные организации слезно призывали великого писателя вернуться на родину. В решение этого вопроса вступили более мощные силы, более действенные рычаги.

И, если коротко назвать причины возвращения Горького, то они очень просты — он понадобился Сталину. В голове «Вождя и Учителя», видимо, уже созревали далеко идущие зловещие планы, и он спокойно, цинично рассчитал, что при осуществлении этих планов и замыслов ему, Сталину, чрезвычайно полезно присутствие всемирно известного писателя с его огромным авторитетом, престижем и популярностью. И Горький был доставлен в Москву, торжественно возведен в сан непререкаемого главы советской культуры и литературы, осыпан неслыханными почестями — древний город Нижний Новгород переименован в город Горький, именем писателя названа главная улица столицы, его имя присваивается заводам, шахтам, колхозам, совхозам, институтам, паркам и так далее. Даже Московский Художественный театр, который больше всего связан с пьесами Чехова, отныне именуется «МХАТ имени Горького». Алексею Максимовичу отводятся три комфортабельных особняка — в Москве, Подмосковье и в Крыму.

Вряд ли можно предполагать, что Сталин купил Горького всеми этими и другими благами, но факт остается фактом, что, вернувшись на родину, Горький не перестает восхищаться достижениями «Союза Советов» (так Алексей Максимович упорно именовал Советский Союз) — страны, где, по выражению Горького, неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина. Одновременно он яростно опровергает и высмеивает «клеветнические вымыслы» об ужасах раскулачивания, голода, о нарастающих политических репрессиях, об инсценированных политических процессах. В частности, Алексей Максимович публикует статью под названием «Гуманистам», в которой гневно обрушивается на Альберта Эйнштейна и Томаса Манна, осмелившихся поднять голос протеста против казни обвиняемых по делу так называемой Промпартии, которые якобы были повинны в причинах голода.

В этот период Горький неустанно выступает на страницах газет со статьями, которые можно было уподобить неким наставительным проповедям по самым разнообразным вопросам — литературным, общественным, нравственным. Кого-то он при этом хвалил, кого-то ругал, кого-то высмеивал, но общим знаменателем его высказываний была, по сути дела, безоговорочная поддержка всех сталинских мероприятий — политических, хозяйственных, культурных, кадровых, а также и карательных. (Вспомним хотя бы небезызвестную поездку группы писателей во главе с Горьким на строительство Беломорско-Балтийского канала и посещение «СЛОНа» — Соловецкого лагеря особого назначения — для политических заключенных.) Расчеты Сталина на пользу, которую принесет возвращение Горького, целиком и даже с лихвой оправдались…

…Вскоре после импозантной встречи на Белорусском вокзале мне довелось увидеть Алексея Максимовича поближе — он счел нужным посетить редакцию «Известий», где в кабинете его старого друга, главного редактора И. И. Скворцова-Степанова состоялась товарищеская встреча с группой сотрудников. Горький держал себя очень просто, благодушно, немного рассказал об Италии, а потом высказал несколько соображений об ответственной роли печати, и в частности «Известий», в деле строительства социализма в стране. Эта встреча была, естественно, запечатлена фотографом «Известий», и на снимке нетрудно заметить, что Горький смотрит в объектив как-то весьма настороженно, почти тревожно. Это объясняется тем, что в ту пору фотографирование сопровождалось яркими вспышками магния, которых он не выносил.

А еще через некоторое время я получил возможность видеть и слышать Горького совсем близко — это было за обеденным столом на квартире у Михаила Кольцова, с которым у Алексея Максимовича установились весьма дружеские отношения на почве совместного редактирования журналов «За рубежом», «Наши достижения» и других изданий, выпускаемых Журнально-газетным объединением.

За обедом шла непринужденная живая беседа. Горький был в хорошем настроении, рассказывал всякие забавные истории. Мне запомнился, между прочим, его рассказ о Бунине, который, испытывая антипатию к Горькому, обвинил его в бездушном отношении к собственному родному брату.

— А у меня-то и братьев никогда не было, — сказал Горький, как-то комично, вроде виновато разводя длинными руками.

Уже уходя, прощаясь, он вдруг обратился ко мне:

— А вы, оказывается, карикатурист. Мне сказал Михаил Ефимович.

— Да, Алексей Максимович, — сказал я. — И давно, еще с Гражданской войны.

— Позвольте, позвольте… Так это вы Ефимов? Так это вы меня изобразили шагающим босиком с сапогами за плечами. Похоже, похоже. Впрочем, бывало, и сапог не было. А интересная это штуковина — карикатура. Капризное искусство, но нужное. Полезное. Оно требует — хорошо видеть и тонко изображать смешное.

И повторил:

— Хорошо видеть и тонко изображать. Общественно значительное и полезнейшее искусство.

Это определение карикатуры, между прочим, впоследствии вошло в статью Горького о творчестве художников Кукрыниксов, названных им «единосущной и нераздельной троицей»…

Резиденцией Горького в Москве был определен вычурный особняк на Малой Никитской улице, построенный архитектором Шехтелем в стиле модерн для известного миллионера Рябушинского. Теперь там расположен Дом-музей Горького. Когда мне приходится бывать в этом музее, передо мной невольно встают картины прошлого — тех лет, когда здесь жил и работал Горький под бдительной охраной и неусыпным наблюдением соответствующих органов, возглавлявшихся пресловутым Генрихом Ягодой. Сюда наезжал Сталин, сопровождаемый, как правило, Молотовым или Ворошиловым. Здесь Горький читал в присутствии Сталина и Ворошилова вслух свое произведение «Девушка и Смерть», которое, как известно, Сталин удостоил отзывом: «Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гете».

Много зловещих тайн хранят стены этого дома. Здесь кишели, сплетались, переплетались и не прекращались сложные политические интриги, низкие карьерные расчеты и даже любовные страсти, достойные пера Александра Дюма или еще более Мориса Дрюона, здесь давали волю низменным поползновениям, циничным и подлым замыслам. Никто не может знать, умер ли Максим Горький своей смертью или же ему помогли уйти в «мир иной», чтобы он не «путался под ногами» и не надоедал Хозяину просьбами о смягчении участи своих старых друзей, соратников Ленина — Каменева, Бухарина и других. Никто не знает истинную причину смерти Максима Пешкова, сына Горького. Никто не знает, какую роль сыграл в этом доме зловещий Генрих Ягода своими амурными устремлениями. Мне как-то рассказывал писатель Лев Никулин, часто бывавший у Горького, что однажды, проходя через одну из комнат, он наткнулся на жестокого главу ОГПУ — НКВД, который, поникнув головой, горько плакал. Оторопев от страха, Никулин на цыпочках вышел из комнаты. Ни для кого не было тогда секретом, что грозный Ягода страстно влюблен в жену Максима Пешкова…