Борис Ефимов - Десять десятилетий

«…Наш автор еще молод. А между тем, вылупившись из скорлупы многих влияний (в том числе влияний всем известных крупнейших наших карикатуристов), он быстро завоевал себе совершенно самостоятельное место и вскоре определился, как один из самых блестящих (а может быть, и как самый блестящий) мастеров политической карикатуры. В нем есть одно замечательное свойство, нечасто, к сожалению, встречающееся: этот большой художник является в то же время очень умным и наблюдательным политиком…»

Сталин, повторяю, не торопился с расправой над Бухариным, но Николай Иванович, видимо, не обольщался насчет дальнейшей перспективы. Сужу по следующему эпизоду: в недобрый день 2 декабря 1934 года несколько сотрудников «Известий» сидели в кабинете у редактора, обсуждая план номера газеты. Был среди них и я. На столе у Бухарина зазвонил телефон. Николай Иванович снял трубку, послушал, и лицо его болезненно сморщилось. Сказав: «Да, да. Я понял», он положил трубку, помолчал, провел рукой по лбу и проговорил:

— В Ленинграде убит Киров.

Потом посмотрел на нас невидящими глазами и добавил каким-то странным безразличным тоном:

— Теперь Коба нас всех перестреляет.

Но Сталин, еще раз повторяю, не торопился. Было расстреляно все руководство ленинградской комсомольской организации и ряд партийных работников Ленинграда, но Бухарин оставался редактором «Известий», выступал в этом качестве на съезде колхозников-ударников и даже был докладчиком о проблемах и развитии советской поэзии на первом съезде советских писателей. И только после инсценированных судебных процессов, на которых были вынесены смертные приговоры Зиновьеву, Каменеву, Пятакову, Сокольникову и другим видным соратникам Ленина, наступил роковой час Николая Ивановича…

…Итак, я в Октябрьском зале Дома союзов. Этот зал не так велик и импозантен, как знаменитый Колонный зал в том же здании, но тоже достаточно красив и вместителен. Здесь и происходит в феврале 1938 года судебный процесс над деятелями «право-троцкистского блока» и другими, «пришитыми» к их делу лицами. Их человек сорок, если не больше. Скамья подсудимых занимает чуть ли не половину зала. Переполнены и места для публики, среди которой я вижу трех-четырех знакомых журналистов. Остальная «публика» производит впечатление «искусствоведов в штатском», иными словами — сотрудников известных органов…

Должен сказать, что при воспоминании об этом процессе он невольно ассоциируется в моем восприятии с историческим судом нац гитлеровскими палачами в Нюрнберге, на котором я тоже присутствовал восемь лет спустя. В самом деле, разве процесс над Бухариным и другими не может быть назван историческим в том смысле, что вполне заслуживает войти в историю нашего века, вместе с подобными ему, как образец циничной и беспощадной расправы с политическими оппонентами, виновными только в том, что высказывали другие мнения и взгляды по экономическим и политическим проблемам своей страны? Различие между двумя этими процессами, на мой взгляд, состоит в том, что в Нюрнберге судили подлинных преступников, уничтоживших миллионы безвинных людей, а здесь судили ни в чем не повинных людей, нагло и бессовестно приклеивая им лживые ярлыки изменников Родины, шпионов, «врагов народа».

«Судебное разбирательство» сводилось, по сути дела, к тому, что главный обвинитель, один из самых приближенных к Хозяину опричников Андрей Вышинский патетически громил своим хорошо поставленным голосом всех подсудимых поочередно за их чудовищные преступления против великого дела — построения светлого будущего в нашей стране под мудрым водительством гениального «Вождя и Учителя, родного товарища Сталина». А каждый из подсудимых, в свою очередь, понуро подтверждал свои данные в застенках внутренней тюрьмы на Лубянке «признания». Исключение составил бывший секретарь ЦК, а потом посол в Берлине Крестинский, который нашел в себе мужество отказаться от данных им на предварительном следствии показаний, как выбитых из него зверскими истязаниями. Он был немедленно лишен слова, удален из зала и появился только через день — столь же смирный и со всем согласный, как другие.

Обстоятельно, толково и убедительно признавал свои «преступления» и Бухарин. Дико было его слушать — я не мог поверить в то, что он говорил, и одновременно приходилось верить, ведь человек говорил сам о себе. Мы сидели в этом зале рядом с Ильей Эренбургом. Он и Бухарин были школьными товарищами, вместе учились в московской гимназии, и, став одним из вождей рабочего класса, Бухарин неизменно поддерживал Эренбурга и помогал ему. И теперь, слушая признания своего бывшего одноклассника в чудовищных преступлениях против советской власти, Эренбург то и дело хватал меня за руку и приглушенным голосом вопрошал: «Что он говорит? Что он говорит?» Я только разводил руками. Но факт был налицо — после некоторого сопротивления и препирательств с главным обвинителем Вышинским Бухарин полностью признал себя виновным в шпионаже, предательстве, измене родине и даже в причастности к покушению на В. И. Ленина в 1918 году… Я не берусь судить, каким образом этого удалось добиться организаторам суда, я рассказываю только о том, что лично видел и слышал.

Говорил тот самый Бухарин, вчерашний член Политбюро, редактор «Правды» и «Известий», автор Конституции СССР, хрестоматийной «Азбуки коммунизма», десятков трудов по марксизму-ленинизму… Не сон ли это кошмарный? Но в ту пору задумываться, а тем более сомневаться не полагалось и было к тому же весьма опасно делиться с кем-нибудь своими сомнениями — слишком много имелось вокруг «стукачей». Полагалось только дружным хором на многолюдных собраниях «с чувством глубокого удовлетворения» приветствовать людоедский вопль Вышинского, которым он закончил свою обвинительную речь: «Расстрелять всех до единого, как бешеных псов!!!»

На процессе председательствовал пресловутый Василий Ульрих, «армвоенюрист 1-го ранга», которого правильнее было бы назвать «армвоенпалач 1-го ранга». Не забуду, с какой откровенной скукой он слушал Бухарина, когда тому было предоставлено последнее слово. Ульрих отлично знал, конечно, заранее и «свыше» определенный смертный приговор, он, видимо, считал эти последние слова пустой тратой времени. А Бухарин, прирожденный теоретик, социолог и политик, остался верен себе и тут. Ему захотелось, видимо, как-то философски осмыслить и проанализировать свои «признания». Но сценарием процесса это явно не было предусмотрено, и «армвоенюрист 1-го ранга» грубо прервал его:

— Подсудимый Бухарин. Нельзя ли покороче?

Бухарин остановился. Мне подумалось в этот момент, что даже специально отобранной публике в зале могла показаться бесчеловечной и страшной эта фраза, обращенная к человеку, произносящему в прямом смысле свое последнее слово.