Эрнст Саломон - Вне закона

Но границы были жидкими. Войска образовывали границы, винтовки и орудия, но там они отступали, а там продвигались вперед, и местности мерцали от волнений, опасные области, в которых каждый падающий камень мог вызвать катастрофу, и все зависело от того, кто бросал этот камень. Еще границы были жидкие, но там, где их начинали проводить с уверенностью, там кричала земля, и новые линии были как разрезы ножа, которые проводили свои кровавые борозды, и все провинции падали, как члены, которые ампутировал пьяница. Маленькие рассеявшиеся отряды сражались у границ, стояли под столбами дыма угольного бассейна, терялись в болотах и пустошах и лесах почти забытых мест, задыхались от суматохи городов, находящихся под угрозой восстания, и за ними стояла разочарованная, беспомощная страна, которая была готова сдаться, а перед ними жадное превосходство в силах, а внутри себя только безумная воля к сопротивлению. Когда, однако, эти группы заметили, что у них не было глубокого тыла, центрального мощного ядра, там они обратились против Берлина. Прибыла бригада Эрхардта из Верхней Силезии, с нетерпением ожидали добровольческие корпусы Аулока и Шмидта, с востока прибывали отверженные балтийцы и корпуса Лютцова и Пфеффера из Рейнланда и Рурской области. И они требовали от Берлина ясности, — однако, Берлин не мог дать ясности — и они стояли, мрачные и решительные, с винтовкой в руке.

Антанта настаивала на соблюдении подписанных документов. Кабинеты союзников посылали ультиматумы и угрожали вторжением. Остатки немецкой армии должны были быть разбиты. И имперское правительство уступило. Никто не может сказать, сделало ли оно это потому, что оно, осознавая ответственность, которая была, впрочем, слишком велика для него, не видело и не могло видеть никакого другого пути, кроме как поддаться, или потому что ветер приносил ему предчувствие опасности, которое исходило от возбужденных солдат, или потому что оно, если когда-нибудь и решилось, то, во всяком случае, решилось защищать достижения им самим документально не желаемой революции против темно прочувствованных монархических порывов. На самом деле оно могло предчувствовать за вхождением угрожающих войск партийный заговор, заговор реакции, но совсем не это заставило солдат маршировать, совсем не это, так же мало как вообще все это спорное, организованное политическое мнение и власть, совсем не это, это было в первопричине просто отчаяние, и оно издавна выражалось не произнесенными словами. Все же, мужчины, там в отчаянии, привыкли реагировать на любую опасную вещь, и видеть лучшую защиту в нападении. И так как власть им отказывала, они схватились за власть.

Нас внезапно охватила упругая, захватывающая, вырывающаяся наружу сила. Очень легкая и ясная, и сладкая в ответственности, так это казалось нам — власть! Мы узнавали в себе тот уровень решимости, который представлял нам все вещи совсем простыми. Мы не научились драться с проблемами. Потому мы думали, что нужно как раз действовать, так как тогда мы были сильнее, чем вещи, и таким образом вещи были сильнее, чем мы. Решение боролось в восьми тысячах мужчин, их не было больше, все же, восьми тысяч могло хватить, так как они были единственными, кто был готов добиваться решения до самых крайних последствий. Все дело было в том, думали мы, чтобы добиться этого решения борьбой, и тут наверняка должна была бы быть злая борьба. И так как мы знали, что будет злая борьба, мы все готовились к борьбе, но не к тому, что должно было наступить после борьбы, готовились к решению, но не к тому, что только и делает это решение ценным и действительным. Мы полагали, что мы должны получить власть, никто другой, кроме нас, власть ради Германии. Так как мы сами чувствовали себя Германией. Мы настолько сильно чувствовали себя Германией, что мы, когда мы говорили «идея», то подразумевали Германию, что мы, когда говорили о борьбе, участии, жизни, жертве, долге, тогда всегда подразумевали Германию. Мы полагали, что у нас было право делать это. В Берлине, так мы думали, не имели такого права. Так как то, что делали в Берлине, то, как мы думали, они делали не безусловно, для них Германия не была главной ценностью, как для нас, так как мы говорили, что мы и есть Германия. Но уже была, конечно, конституция и договор с Западом.

Как раз это и было у тех, против которых мы были решительно готовы выступить, отдаленные от главной ценности. Если они говорили о Германии, то, как мы думали, они подразумевали конституцию, и если они говорили о конституции, то подразумевали мирный договор. Безусловно, это было тем, чего нам не хватало в Берлине, и поэтому власть казалась нам такой полной милостей и легкой. Слышали ли они наше угрожающее ворчание? Слышали ли они это над чтением и написанием их безвкусных программ и прокламаций, и дебатов, и нот, и газетных статей? Нет, думали мы, они не слышат это, так теперь им придется почувствовать это.

Капитан Бертольд, командир батальона баварцев, летчик с 55 сбитыми противниками и с орденом Pour le merite, мужчина, который удерживал свое расстрелянное тело только лишь шарнирами и бандажами, был тем мотором, который поддерживал нас в движении в эти дни. У него была, конечно, и его отдельная баварская ненависть к Берлину, все же, он был, наверное, из всех офицеров войны в Прибалтике, которые находились в Кедингене, наименее реакционным.

Между тем роты начинали размельчаться. Города манили, и девушки в городах. Гамбуржцы оставались в порядке и баварцы также, вопреки своему бездельничанью. Но каждый знал; люди останавливали своих офицеров и настоятельно спрашивали, когда же это начнется; офицеры подкарауливали курьеров, которые носились из Берлина в Штаде, и курьеры сообщали о глупых и сухих переговорах между генералом Лютвицем и Носке, о торговле с требованиями и обещаниями и о благоприобретенных правах и подобной пыльной дряни, и они сообщали о злой мешанине вмешивающихся мнений, интересов и претензий. Дело обстояло нехорошо, и мы боялись, что оно кончится компромиссом, — тогда, однако, мы были готовы маршировать все же, без Лютвица и Каппа. И, вероятно, даже против них.

И как раз вовремя пришел строгий и высокомерный декрет о роспуске. Теперь горожане и крестьяне не имели обязательств дальше держать нас у себя на квартирах; крестьяне были бы, пожалуй, готовы, но горожане отнюдь нет. Мы не позволим себя распустить, говорили мы, и вытащили оружие из убежищ и набросились на Вута и Бертольда; все же, они были в настоящий момент растерянны и ждали, волнуясь, сообщений из Берлина. В местечках солдаты стояли в плотных группах, вооруженные, и еще нерешительные. Но медленно группы пришли в движение без приказа, на Штаде. Когда мы прибыли в маленький, скучный городок, 13 марта 1920 года, в два часа дня, там порхали специальные выпуски газет, и плакаты были наклеены на стены.