Эндель Пусэп - Тревожное небо

— Ну что, юджен, заскучал?

— А как вы думаете, Марк Иванович? — ответил я совсем не командирским голосом. — Люди воюют, а я…

— Приезжай в штаб. Есть и тебе дело. Не помню, как я добрался до штаба.

— Поедешь получать новый корабль, — пожав мне руку, сказал Шевелев. — Ну, что? Доволен? Получишь нужные документы, переночуешь дома и в добрый путь…

Нужно сказать, что отношения между командирами — бывшими руководителями гражданской и полярной авиации Главсевморпути — и подчиненными, вчерашними летчиками, бортмеханиками, радистами самолетов ГВФ и экипажами полярной авиации, из которых в большинстве состояла 81-я авиационная дивизия дальних бомбардировщиков, были значительно проще, чем это полагалось по строгим требованиям воинского устава. Даже наши командиры, такие, как командир дивизии Александр Евгеньевич Голованов, его предшественник — Герой Советского Союза Михаил Васильевич Водопьянов, начальник штаба — Герой Советского Союза Марк Иванович Шевелев и другие, были до войны сугубо гражданскими людьми. Мы по-прежнему чувствовали себя друзьями и товарищами, обращались друг к другу запросто, порой даже на «ты». Кадровым военным это казалось, мягко говоря, странным и с чьей-то легкой руки наше соединение было прозвано «дикой дивизией».

… Поздним вечером добрался я к себе домой, в Москву.

Такими пустынными я увидел улицы столицы впервые. Сплошные ряды наклеенных крест-накрест на оконные стекла бумажных полос наводили тоску. Нижние окна и витрины были заставлены мешками с песком, а то и замурованы кирпичной кладкой. Редко-редко встречались пешеходы, да и те оказывались зачастую патрулями, проверяющими документы каждого встречного. Метро еще работало, но вагоны поездов были такими же непривычно пустыми, как и улицы. Выйдя из метро на Арбатской площади, направился к себе, на Никитский (теперь Суворовский) бульвар. Даже на этом коротком расстоянии меня задержал очередной патруль и проверил документы.

Комната оказалась открытой, и из нее веяло чем-то нежилым, заброшенным. Жена работала на аэродроме, дочурка была с ней.

Сняв с полки «Ад» Данте, начал его перелистывать, дошел до трехголового Цербера, когда завыли сирены и из черной тарелки репродуктора донеслось: «Граждане, воздушная тревога. Воздушная тревога. Всем укрыться в бомбоубежище…»

По коридору затопали жильцы. Вышел из комнаты и c одеялами и подушками под мышкой, таща за руку, или на» руках сонных ребятишек, спешили люди в бомбоубежище.

Когда я, закрыв двери, собрался также покинуть квартиру, меня окликнул знакомый голос:

— Эндель Карлович! Какими судьбами? Разве ты не на фронте? т.

Оглянувшись, увидел соседа по квартире, «дядю Колю», как его звали дети, Николая Денисовича Щетинина, человека уже изрядно в годах. Работающий в политотделе Севморпути, Щетинин был сейчас в брезентовой куртке и держал в руках чугунную сковородку. «

— Пойдем со мной… я на крышу, — сказал он мне. — кастрюлю захвати…

Не поняв, зачем это надо брать на крышу кастрюлю, я поспешил за ним.

С крыши девятиэтажного «дома полярников» открывалась внушительная картина. Сотни аэростатов заграждения неподвижно застыли на фоне ярких лучей шнырявших по небу прожекторов. Иногда луч высвечивал на громадной высоте яркую блестящую точку — самолет врага. К нему подтягивались яркие языки других прожекторов и тотчас же вокруг начинали сверкать разрывы зенитных снарядов. То справа, то слева от нас слышались глухие разрывы.

«Бомбят, гады…» Зенитки продолжали стрелять. Вдруг крыше забарабанило как крупным градом. Осколки. От наших же зенитных снарядов. Николай Денисович недовольно буркнул:

— Сказал же я тебе, возьми кастрюлю…

Теперь и до меня дошло, зачем нужна кастрюля. Сам Щетинин» накрыл голову сковородкой. Где-то далеко, в стороне Шаболовки, прогремел взрыв. Рядом с нами, прямо с бульвара, открыла пальбу зенитная батарея, но тут же умолкла. Наступила тишина. Прожекторы потухли.

Николай Денисович снял с головы сковородку и спокойно

сказал:

— На сегодня все. Прорвалось немного, может, два-три самолета. Их под Москвой наши встречают — истребители. Молодцы ребята!

…Через несколько дней я был уже на знакомом заводе. На том самом, откуда начался наш боевой полет к Берлину, так неудачно закончившийся.

Завод работал в три смены круглые сутки. В цехах появилось, много молодежи, недавних учащихся фабрично-заводских училищ. Под присмотром взрослых мастеров у станков стояли почти дети. Одетые в ватники, слишком для них просторные, мальчишки и девчонки выполняли работу, которую в мирные годы доверяли даже не каждому взрослому. Но их маленькие руки делали огромной важности дело. Они ковали оружие, так нужное фронту.

Я быстро справился с необходимыми формальностями, получил талоны на питание и отправился в столовую. Вторая смена закончила работу, и столовая была битком набита. Получил миску капусты с постным маслом, ломоть черного хлеба и кружку чая с кусочком сахара.

За ужином увидел своих друзей — Сашу Штепенко, радиста Васю Богданова, борттехника Семена Дмитриева, других механиков и стрелков — весь экипаж Водопьянова (сам он сейчас лежал в госпитале). Экипаж поступил под мое командование.

… Следующее утро застало нас на аэродроме. Надо было осмотреть и проверить самолет сперва на земле, а потом и в воздухе. Каждый из экипажа являлся специалистом своего дела и требовал от соответствующих работников завода безукоризненной работы всех агрегатов и приспособлений.

Перед обедом к нам подошел дежурный врач аэродрома:

— Хотите видеть живого фашиста?

— А что у вас тут выставка? — удивился я.

— Выставки пока нет, а в больницах найдутся, — усмехнулся доктор. — Летчики, сбитые нашими истребителями. Если интересуетесь, пойдем посмотрим.

Живого врага мы до сих пор действительно еще не видели.

Ну что ж, посмотрим!

В небольшой, чисто выбеленной палате стояло три кровати. Все они были заняты. Лежащие — один с перевязанной головой, так, что только глаза видны, другой со вздернутой кверху ногой и третий — спиной к нам — даже не пошевельнулись. Нянечка внесла на подносе обед, нагнулась к одной койке, чтобы поставить принесенную еду. Лежавший на ней молодой здоровый парень резко повернулся и ударил забинтованной рукой снизу по подносу. Миска с едой взлетела вверх, и ее содержимое выплеснулось на грудь няне.

— Гад ползучий, — задохнулся я, шагнув к фашисту, — дать бы тебе разок…

— Тихо, тихо! — схватили меня за руки дежурный и вошедший с ним в палату врач. — Это же пленный…

Молча вышли мы из палаты. Вот каков этот живой фашист!.. В больнице угостили нас обедом: пельмени, манная каша, клюквенный кисель. Такой обед был у нас далеко не каждый день. А этот подлюга там, в палате, мог еще хулиганить…