Эндель Пусэп - Тревожное небо

После нескольких неудачных попыток кое-как удалось свистнуть.

— Эг-е-е-ей! — услышал тут же ответ.

Через несколько минут ко мне подошел Штепенко. Обняв eго левой рукой и неся в правой парашют, двинулся дальше. Идти стало легче, хотя на двоих мы имели только три ноги.

Время от времени издавая «э-е-й-й», Штепенко привлек внимание оказавшегося невдалеке Гончарова. Тот забрал мой парашют и стал поддерживать справа.

Наконец, добрались до первых изб деревни. Я сел на крыльцо. Саша двинулся искать сельсовет либо правление колхоза. Правление оказалось почти рядом, через пару домов. Лишь после долгого стука внутри отодвинули щеколду, и чья-то взъерошенная голова высунулась наружу.

— Кто такие?

— Летчики. Прыгнули с горящего самолета, — ответил Штепенко.

— Покажите документы, — потребовал старик. Он подносил наши удостоверения по очереди к самому носу и долго изучал в темноте.

— Ладно, заходите. Пойду позову председателя, — решил, наконец, старик, зажигая керосиновую коптилку.

Мы остались одни. Ребята усадили меня на лавку. Саша Штепенко тоже вышел, рассчитывая встретить остальных членов экипажа, которые наверняка придут в деревню.

Первым появился Михаил Жила, стрелок-бомбардир, приземлившийся прямо в деревне, на соломенную крышу небольшой избушки. Несмотря на боль, нельзя было удержаться от смеха, когда он на русско-украинском жаргоне начал повествовать о подробностях своего не совсем обычного приземления. В последнее мгновение сильный порыв ветра занес его прямо на крышу хаты. Полусгнившая соломенная крыша провалилась, за ней провалился также сделанный из тонких жердей потолок, и Миша очутился… на земляном полу избушки! Перед ним оказалась большая печь, с которой на него уставились широко раскрытые от испуга глаза старушки… Спустившемуся с неба «черту» пришлось потратить немало красноречия, чтобы успокоить перепугавшуюся насмерть женщину.

Понемногу весь экипаж собрался вместе. Но радоваться нечему: были и ранения, были и переломы…

Пожилая женщина, вышедшая из-за дощатой перегородки, помогла нам, чем могла. Перевязала раненых, собрала на стол хлеб, крынку молока, кружки… Но никому из нас кусок не шел в рот… Женщина сообщила нам, что километрах в четырех находится город Кашин, там есть госпиталь. Вон куда нас занес самолет, когда мы пытались уйти от обстрела, аж на Волгу.

Наконец-то прибыл и председатель колхоза. Минут десять он тоже перелистывал и мусолил наши документы.

— Люди работали весь день, да и лошади устали… Утречком поглядим… повезем в Кашин…

Ну и ну! «Утречком»! Люди истекают кровью, а он — «утречком».

Я обычно не отличаюсь вспыльчивостью, но тут вскипел. Должно быть еще и потому, что, войдя в помещение, председатель распространял вокруг себя противный запах сивухи. О том, что наш хозяин за праздничным столом заложил чуток больше, чем следовало, свидетельствовал его заплетавшийся язык. Но… «Сосчитай до десяти, прежде чем кого-либо обругать», — говорит мудрая пословица, и я придавил вспыхнувшую было ярость.

— Так дело не пойдет, — начал я спокойно, — надо сейчас же перевезти людей в госпиталь. Сами видите… Утром ваша помощь может уже опоздать. Нужны две повозки и немедленно!

Уже далеко за полночь с улицы донесся грохот подъезжавших по мерзлой земле подвод. Между высокими решетчатыми бортами дно телег было покрыто толстым слоем соломы. Погрузили пострадавших, помогли взобраться также мне, а когда все уселись, тронулись к Кашину.

Доехали быстро. Коноводы, видимо, хорошо знали городок — без расспросов и плутаний довезли нас к зданию госпиталя. Саша побежал выяснять обстановку. Через несколько минут он вернулся в сопровождении облаченного в белый халат седовласого старика. Выступавшая вперед острая бородка и коротко подстриженные усы придавали его лицу мефистофельское выражение.

К нашему удивлению, пришелец заговорил такой скороговоркой, что далеко не все его слова успевали дойти до сознания. Мы поняли вначале лишь то, что наше появление его не радует, а затем выслушали целый поток красноречия, пересыпанного словами, которые не могут быть употребляемы в печати. Ругал нас за то, что в праздничную ночь не нашли ничего лучшего, как шататься по земле и воздуху, не давая покоя порядочным людям…

— Мест нет, — перешел он под конец к делу, когда Штепенко вмешался в его нескончаемое словоизлияние и, видимо, уже второй раз объяснил, кто мы и откуда.

— Только на пол, в коридоре.

— На пол так на пол, мы люди не гордые, — поспешили мы согласиться.

Доктор буркнул себе под нос еще что-то маловразумительное и скрылся за дверью. Но, видимо, слова его расходились с делами, ибо за десяток минут нас не только разобрали с подвод, но успели раздеть, переодеть в чистое белье, и мы оказались между белоснежными простынями на нормальных железных кроватях.

— Ребятушки, не обращайте на него внимания, — зашептала вошедшая к нам пожилая нянечка, — он у нас хоть и матершинник, но добр душой. И накормит, и напоит… Все сделает, что надо…

В палате появилось еще несколько человек в белых халатах и тут же занялись нами. Вокруг распространился характерный запах лекарств. Когда очередь дошла до меня и пальцы молоденькой докторши принялись ощупывать опухшую ногу, пришлось крепко сжать зубы: острая боль молнией пронизала все тело.

— Видимо, порвана связка. Ну, ну, не отчаивайтесь, — улыбнувшись, успокоила она меня, — все обойдется, но полежать придется.

…Когда врачи и сестры покинули палату, я спросил у няни:

— А кто этот козлобородый матерщинник?

— Миленькие вы мои, разве вы их не знаете? Ведь они нашг лавврач и знаменитый хирург. Да, да! Если бы вы знали, какие у них золотые руки… Но вот грех-то, ругаются они очень. Не могут без этого, не могут… А прежде они в столице работали, потом в Калинине, теперь — здесь. Душевные они, очень даже душевные. Сами увидите, — охотно сообщала няня и, раздав нам полотенца, принялась собирать наши меховые одежды.

— Куда вы их понесете? — забеспокоился Дмитриев, — потом и не сыщешь.

— Не бойтесь, ребятушки, не бойтесь. Все будет в сохранности, ничего не потеряется. Не было еще такого, чтобы пропало. Всегда остается лишнее… много лишнего… — и нянечка утерла набежавшую слезу. — Выносят, кажин день выносят и неодного…

Да! Далеко не всем, находящимся здесь, потребуется при выходе одежда…

В дверях появился главврач.

— Что мне с вами делать? Ведь сегодня праздник, праздник Октября. Или вас это не трогает? — бурчал он недовольным тоном. — Небось год назад вы не так его встречали. Сидели в Большом театре на торжественном? А потом собрались за праздничным столом, где сверкал хрусталь и блестел фарфор? Звенели бокалы и шипело шампанское… а глаза любимых женщин светились ярче люстр… А теперь? Чем мне вас угостить? Нет у меня ни икры, ни семги, ни коньяка, шампанского… Нету! — крикнул он, хмуря седые кустистые брови. Повернулся резко кругом и вышел.