Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Рецензент «Нижегородского листка» 28 августа так описал исполнение Шаляпиным партии Галицкого: «Этот голос… поражает одной особенностью, появляющейся, вероятно, лишь веками: у всякого, самого знаменитого превосходного певца ноты голоса, смотря по регистру или даже в одном и том же регистре, одна от других чем-нибудь да отличается — если не качеством, то хоть тембром… У г. Шаляпина положительно все ноты одинаковы. Это нить жемчужин совершенно равноценных. Каждая нота так же чиста, как все остальные. Густота, сочность этого голоса единственны в своем роде. Бас обыкновенно груб сравнительно с другими мужскими голосами. Но этот бас бывает так упоительно мягок. Поет г. Шаляпин совершенно так же свободно, как говорит: ни малейшего усилия, ни малейшего технического приема, чтоб взять ту или иную ноту. Грудь его, кажется, полна необъятных звуков, и ему стоит только дать волю им — они сами неудержимо польются, как свежий воздух в отворенное окно. Замечательно еще то, что этот художник в пору самого яркого расцвета его голосовых сил, в пору чарующей молодости звука достиг и огромной глубины музыкально-драматического изображения. Особенно талант зреет и приносит плоды лишь тогда, когда молодость уже отлетела, так что звуки голоса не отвечают стремлениям, намерениям певца. И в этом также г. Шаляпин — редкий феномен».

Здесь Шаляпин достиг полного слияния вокального, сценического и музыкального искусства.

27 августа в «Трубадуре» Шаляпин не пел, но вслед за оперой в тот же вечер должен быть концерт, в котором он участвовал. Так, во всяком случае, гласили афиши. Но заболело горло, чуточку простудился, и в тот вечер Шаляпин решил просто посидеть в зале, послушать оперу, отдохнуть. Он твердо заявил Эйхенвальду, что ему необходим отдых. Каково же было его удивление, когда он узнал, что и сегодня объявлен в афишах. Его протесты и возражения не помогли. Публика требовала Шаляпина. И ее можно понять, ведь за билеты уплачены повышенные цены.

Вышел Эйхенвальд и объявил, что Шаляпин сегодня не может выступать по болезни.

Зрители дружно запротестовали, начались выкрики… Вот так всегда: вчера только восхищались, но стоило «обмануть» их ожидания и не выйти, когда они ждали, сразу настроение переменилось… Ничего не оставалось делать, как идти на сцену.

Занавес был поднят. Шаляпин вышел на сцену и объявил:

— Госпожи и господа, я чувствую себя нездоровым, прошу прощения, но много петь не смогу.

Он выглядел уставшим, всегда живые и веселые глаза его потускнели.

Но Первые же аккорды романса Рубинштейна «Перед воеводой» повергли слушателей в трепет. «Старый капрал» Даргомыжского и «Два гренадера» Шумана тоже были прослушаны при полном внимании. После стихотворения Никитина «Бурлаки» Шаляпин только выходил на вызовы бурно аплодировавшей публики, но петь отказался, все время показывая на горло.

Два дня Шаляпин лечился. А 30 августа он выступал в партии Ивана Сусанина.

После сцены в лесу Шаляпин, еще не остыв от роли, вернулся в свою уборную и тяжело опустился в кресло, рассматривая себя в зеркало. Дверь отворилась, и вошел высокий, сутуловатый человек, показавшийся Шаляпину знакомым. «Да ведь это Горький! Кажется, год назад мы с ним видались у Станиславского. Вместе-то были не больше получаса», — вспомнил Фёдор Иванович. Вслед за Горьким вошла женщина.

— Здравствуйте, Шаляпин… Помните меня? Я Горький, год назад нас познакомили у Станиславского… Живым изображаете вы русского мужика. Когда ваш Сусанин плачет, вспоминая о детях, — здорово у вас-это получается, люблю. Особенно понравилось прощание с Антонидой… «Ты не кручинься, дитятко мое». Это изумительно, Шаляпин, просто и тепло. К горлу подступал комок, глаза наполнялись слезами. — И Горький поднес платок к глазам.

— Да вот, стараюсь, — воспользовался Федор паузой Горького, у которого и сейчас навернулись слезы.

— Не могу сдержаться, Федор Иванович, так вы проникаете в душу слушателей… А ваша «Чуют правду», ваш речитатив, когда Сусанин вспоминает свою семью, дает каждому характеристику, «Прощайте, дети… прощайте!». У многих моих соседей, потрясенных вашей замечательной игрой, вашим голосом, выступали искренние слезы, будто они вместе с Сусаниным тоже прощались со своими детьми… Как это вам удается? Ведь говорят, что вы также из «нашего брата Исаакия»?

Шаляпин стоял рядом со знаменитым писателем и внимательно рассматривал его: «Простой, в косоворотке, в сапогах…»

Пауза затягивалась.

— Да, много пришлось побродить по Руси великой… Да вы садитесь, Алексей Максимович, в ногах правды нет, как говорят у нас… А что ж вы раньше не приходили, я здесь уж целую неделю?

— Срочная работа, сидел как проклятый на даче у местного архитектора Малиновского, недалеко от Нижнего. И вот вырвался. Ну вот уже заговорились, а я вам не представил свою жену: Екатерина Павловна Пешкова, прошу любить и жаловать.

И столько было доверительности в его словах, простых и откровенных, сказанных будто давнему другу или по крайней мере доброму давнему знакомому, столько было сердечности во всем его облике, что Шаляпин сразу почувствовал, что с этим высоким, сухощавым, несколько сутулившимся человеком, который просто и непринужденно уселся на предложенный стул, свободно закинул назад длинные, чуть не до плеч волосы, провел широкой мосластой рукой по своим еле заметным светлым усам и выжидательно и заинтересованно посмотрел умными глубокими глазами на актерский реквизит, ему хочется подольше побыть вместе и о чем угодно, да поговорить.

— Вы волжанин? В вашей речи характерно выделяется буква «о», как у многих волжан. Я тоже смальства говорил на «о», совсем недавно отвык…

И, говоря эти слова, Шаляпин так точно скопировал произношение волжан, что Горький подивился точности и умению вслушиваться в речь собеседника.

— Так что вы, Шаляпин, тоже с Волги? Откуда вы? — Вы говорите как природный волжанин…

— Природный. Родился здесь и вырос. Все тянет на Волгу. Люблю… Может, еще и потому, что тумаков здесь много получал. И где только не побывал! В Казани, в Саратове, Тифлисе…

— Да ведь и я в Казани и в Тифлисе немало лиха испытал… Где в Казани-то жил? — Горький заинтересованно посмотрел на Шаляпина.

— В Суконной слободе, в Татарской слободе, отец у меня служил тогда писцом в уездной земской управе…

— Из интеллигентов или из мещан родитель-то?

— Да нет, из самых настоящих крестьян. А грамоте его обучил пономарь Иеракса…

— Какое странное имя… Не приходилось таких имен даже слышать, не то что встречаться.

— И мне это имя показалось странным… Как только выучился читать, а научился легко, хватал любую печатную бумагу, как-то оказалось у меня в руках поминанье, читаю: «О здравии: Иераксы, Ивана, Евдокии, Федора, Николая, Евдокии…» Иван и Евдокия, отец, мать, Федор — это я, Николай и Евдокия — брат и сестра. Но что такое Иераксы? Неслыханное имя казалось мне страшным, носителя его я представлял себе существом необыкновенным: наверное, думал я, это разбойник или колдун, а может быть, и еще хуже… Набравшись храбрости, я как-то спросил отца об этих Иераксах… Отец мне и рассказал в тот день о себе. До восемнадцати лет работал в деревне, пахал землю, а потом, ушел в город. В городе делал все, что мог: был водовозом, дворником, пачкался на свечном заводе, наконец, попал в работники к становому приставу Чирикову в Ключищах, а в том селе, при церкви, был пономарь Иеракса, так вот он и выучил отца грамоте. «Никогда не забуду добро, — говорил отец. — Не забывай и ты людей, которые сделают добро тебе, — не много будет их, легко удержать в памяти!» Вскоре после этого пономарь Иеракса был переписан отцом со страницы «О здравии» на страницу «Об упокоении рабов Божиих». «Вот, — сказал отец, — я и тут в первую голову поставлю его»…