Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Еще летом Стасов получил письмо от Софьи Андреевны Толстой с приглашением приехать повидаться со Львом Николаевичем. Вот это письмо:

«Мой Лев Николаевич поручил мне ответить на Ваше радостное всегда для него письмо. И я исполняю это с удовольствием, тем более что Вы обещаете приехать к нам, и я спешу выразить Вам и от себя радость принять Вас в Ясной Поляне и послушать Ваших живых, всегда столь интересных речей. Весь август мы будем в Ясной Поляне, и Вы выберете время для Вас удобное и пришлете телеграмму о приезде. Надеюсь, что нога Ваша не будет болеть и что мы с Вами погуляем. Что касается Репина, то Л.Н. вряд ли в состоянии будет позировать, да и очень этого не желает. Нехороши Репинские портреты Л.Н., ни тот, который в Третьяковской галерее, ни тот, где он босой.

Натерпелись мы страха и горя, дорогой В.В.! Да и теперь все вздрагиваешь и пугаешься, не заболеет ли опять Л.Н.? Для мира он Лев Великий,как Вы его назвали. Для меня же он гораздо больше. 39 лет мы почти не расставались. Все мои личные свойства, способности, время, интересы — все понемногу исчезало и тратилось для одной цели служения дорогому и знаменитому моему мужу. И с ним я лишилась бы любви, и опоры, и интереса в жизни. Очень больно я перестрадала возможность потерять Л.Н. Теперь он потихоньку поправляется, опять по утрам пишет, гуляет по лесу, аппетит у него хороший, и будем надеяться, что Бог продлит еще его жизнь. Едем мы в начале сентября в Крым, по совету докторов. Итак, до свидания, многоуважаемый и дорогой друг. Искренно преданная и любящая вас С.Т.».

Получив это письмо, Стасов потерял покой. Конечно, ему хотелось поехать к Толстому в Ясную Поляну, где уже не раз бывал, и каждый раз с большим удовольствием. Но летом так и не выбрал время. Да и когда ему было ехать? Работа над «Искусством XIX века» полностью захватила его, день и ночь он не знал покоя. Хоть и все вроде бы было готово, лишь записать, но это потребовало столько сил. А там журнал подгонял, давай в номер, и все тут… Когда тут ехать в Ясную Поляну. Совсем было собрался в середине августа, но опять задержался со статьей, редактор «Нивы» был просто в ужасе, работа разрослась до чудовищных размеров, а все еще не было видно конца. Ему тоже надо ехать в Крым отдыхать… А как ему ехать в Крым, если не сданы главные материалы последующих номеров?.. И конечно, не поспел… Можно было поехать дня на два, в конце августа. А к чему в таком случае вообще ехать? На два дня? Ведь 26 августа одни именины, 30-го — другие, значит, надо быть уже дома. Так и не поехал ко Льву Великому… И вот письмо, в котором его осуждают за то, что он вообще не приехал, даже уж в такие святые дни, как Новый год и Рождество… Да и сейчас не так уж просто выбраться. Вроде бы никто и ничто его не удерживает здесь, в Питере. Садись и поезжай. Ан нет! Все не так-то просто…

Стасов давно уже не глядел на чистые листы бумаги, мысли его унеслись далеко-далеко… Так хотелось побывать у Льва Толстого, ведь с его согласия он посвятил свой большой труд «Искусство XIX века» Льву Толстому. Сначала цензура запретила печатать его посвящение Льву Толстому, обращались к министру внутренних дел Сипягину, который согласился с цензурным комитетом. Снова начались хлопоты. И как только Сипягин уехал в отпуск, директор департамента полиции Дурново разрешил это посвящение… Вроде бы пустяк, ан нет — это его победа над темными силами реакции…

«А может, и хорошо, что я в то время не поехал к Льву Николаевичу. Ведь слышно, что он в то время был одержим больше, чем когда-нибудь, слабостью — направлением моральным и религиозным, а для меня это просто невыносимо и нестерпимо. Я же нуждаюсь в нем как колоссальном богатыре мысли и великане духа, а не как в расслабленном и сентиментальном собеседнике. Провести с ним время в таких беседах, которые, как говорят, ему по вкусу, для меня было бы не только тяжко и несносно, а просто скучно. Для этого не стоит семи верст киселя есть. Испытывать разочарование в великом человеке и гении, всегдашнем моем любимце — мучительно. Ладно, пусть не получилась моя поездка к нему, подождем, авось скоро Лев Николаевич переменится, придут о нем и другие, более утешительные вести, наступит, глядишь, и у нас весна, тогда и я, может, найду возможность поехать в Крым еще в январе, феврале или марте. Все это устроится, к моему настоящему удовольствию, как мне хочется, как я жду и желаю… Никак нельзя выкроить хоть недельки две свободных. То второе января праздновали, ну как же не отметить семьдесят восемь лет, шутка сказать, сколько гостей понаехало, сколько шуму, выдумки, неподдельного веселья, а главное — сколько музыки, Брамс, Григ, послание Антокольского, Ида Рубинштейн заявилась с целым кустом роз… Все это нужно было пережить, все это нужно было испытать… И сколько радости: не забывают старика… Конечно, зять Толстого Михаил Сергеевич Сухотин огорчил меня, рассказав, как обиделся Толстой, просил сказать, что он сердит и в претензии на меня за то, что я надул, не приехав ни на Рождество, ни на Новый год… Значит, надо ехать, ехать, ехать поскорее в Крым…»

И опять Стасов скривился недовольно, словно вспомнил что-то и приходится вернуться за позабытой вещью. Ох, как это бывает мучительно, и ругаешь себя за дырявую голову, которая ногам покоя не дает, и смотришься в зеркало, как будто просто так, а на самом деле помнишь, что после этого путь будет добрый и счастливый. Так, во всяком случае, паши предки установили.

«Ну как сейчас-то ехать, старая твоя голова? Ишь, и говорят и пишут, что теперь на железных дорогах чуть не повсюду огромные снежные заносы, и мне ужасно не хотелось бы где-то вдруг засесть в открытом поле надолго и провести так мучительную ночь или хотя бы даже день… К тому же это и не главное… А как мне сейчас ехать, если в Петербурге столько будет важного и архинеобходимого для меня? Во-первых, 11 января — бенефис Савиной, и она объявила, что хотя весь театр уже давно разобран, но она так меня любит и хочет, чтоб я присутствовал на ее бенефисе, что, если уже иначе нельзя будет, она возьмет или «вырвет» у кого-нибудь билет и кресло для меня… Помнит Мария Гавриловна добро, ведь именно я ее поддержал в тот момент, когда никто не понял, как хорошо она сыграла роль дочери городничего в «Ревизоре». А потом, 12 января — Второй концерт Беляева, под управлением Лядова будут исполнены «Сказка» Римского-Корсакова, Вторая симфония Скрябина, антракт из «Орестеи» Танеева… Как же тут не побывать? А 17 января — концерт Олениной-Дальгейм, которую захаяла вся здешняя подлая печать во главе с Жирафом и Черномором, а почему бы мне не отстоять ее в печати… Ну и где-то после 17 января приедет Федор Большой, надо побывать на всех его представлениях, может, написать что-то о нем и сделать у нас дома изрядную какую-нибудь овацию, вроде как летом, а то, пожалуй, и покрупнее. Значит, весь январь у меня уйдет на такую работу, значит, ранее 25 января мне тронуться отсюда невозможно… А как уже хочется повидать Льва Великого, как надо — и сказать невозможно… Так хочется с ним поговорить, тем более что ему понравилось то, что я написал в «Ниве». Конечно, он сам-то и не заметил бы эту работу, хотя и дал согласие на посвящение… Татьяна Львовна заметила эти приложения к «Ниве» и не только сама прочитала их, но и навосхищалась до того, что и батьке своему надула в уши, вот, мол, наш-то Владимир Васильевич настрочил в «Ниве» очень ладные вещи. Ну и понятно, Лев-то Великий в своей Татьяне души не чает и верить привык уж больше тридцати лет, как в Евангелие… И хорошо, что Лев принялся читать мои сочинения своими львиными глазами, и вдруг тоже восхитился, и велел мне это сказать. Вот Сухотин мне и сказал… Как все-таки приятно узнать от таких людей, что труд твой чего-нибудь стоит, и кажется, на пять аршин вырос, услышав об этом, сейчас прошибу теменем потолок в комнате. А я-то боялся, что он меня и знать не захочет после моих выступлений и даже плевать на меня не собирается. Вот тут и поди узнай, что гении думают. Думал одно, а получилось совсем другое… Вдруг такая прокламация! Ах ты Господи, вот оно — «не было ни копейки, и вдруг алтын». Еще бы теперь не ехать! Еду, еду, скачу, лечу, стремлюсь, кувыркаюсь, поспеваю — ну-ка, живо, поскорее, во все лопатки, во все колеса и поршни…»