Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Судьба бросила его на дно жизни по слабости характера: промотал состояние, пил, гулял, на какое-то время ему удалось снова подняться со дна благодаря удачной женитьбе, получил хорошее место, но, оказавшись однажды в прежней компании Хитрова рынка, не вернулся к своей скучной жизни, навсегда остался среди бродяг и босяков. Сколько вот таких, в прошлом блестящих и образованных людей, которые отвергают свой налаженный быт и сытую жизнь. «Нужно проникнуть в душевные тайники самого Горького, как в свое время мы это сделали с Чеховым. Тогда эффектные слова босяцких афоризмов и витиеватых фраз проповеди наполнятся духовной сущностью самого писателя…»

Голос Горького задрожал, когда он читал о смерти измученной жизнью Анны, смахнул неожиданно набежавшую слезу при словах: «Дайте покой Анне, жила она очень трудно…»

Шаляпин заметил, что и у некоторых собравшихся здесь людей набежала тень на лица, принахмурились, вспоминая, сколько раз видели за свою жизнь смерть близких, соседей, тяжелую смерть обездоленных людей… И сколько пережил сам Горький, сколько ушло от него близких людей, затравленных, голодающих, обездоленных. Да и сам Федор вспомнил, сколько видел он на своем веку талантливых людей, не удержавшихся от житейских соблазнов и скатившихся на дно жизни, но так и не поднявшихся оттуда… «И как только я сам-то вынырнул, — горестно вздохнул Шаляпин, слушая последние «аккорды» пьесы Горького, — а все проклятое пьянство… Как отвратительна была Мария, когда напивалась, была несдержанна, неопрятна, сварлива…»

Шаляпин был хмур, сосредоточен… Федор Иванович унесся в свое такое теперь далекое прошлое, вспомнил бесноватого городового, дом, в котором они вместе жили, скорее похожий на обиталище босяков, чем на нормальное человеческое жилье… Вспомнил, как набросился на него городовой, чувствуя, что словесная брань не доходит до молодого человека, которого он захотел проучить, но был отброшен бывалым кулачным бойцом. А как не любили его за постоянное пение в своей комнатке, особенно один бородатый, вечно полупьяный, свирепого вида человек, любивший науськивать на него столь же свирепую огромную собаку. «Как мне было тяжело среди этой дикой публики… Вот ведь обычное дно человеческой жизни, а Мария делала мою жизнь еще более тяжелой, пропивала вещи, со всеми ссорилась, навлекая на нас и без того отрицательное отношение… А какой она была жалкой, когда напивалась… Тут уж она могла все позволить пьяным мужикам… Да, я был тогда голоштанником, как она меня называла. И вот Федька, вынырнувший чуть ли не со дна жизни, по воле счастливого случая оказался среди учеников маэстро Усатова, среди офицеров, чиновников, дам из общества… А как я был в то время отрепан и грязноват… В баню-то, конечно, ходил часто, но как можно держать себя в чистоте, если у меня была одна рубаха, которую самому приходилось стирать в Куре и жарить ее на лампе, дабы изжарить поселившихся в ней насекомых…»

Шаляпин густо покраснел, вспомнив еще один эпизод из той полубосяцкой жизни… «Прекрасный человек, конечно, профессор Усатов, и ему буду благодарен до гробовой доски… Но как он мог тогда сказать мне, что от меня дурно пахнет и что мне нужно привести себя в порядок, а жена, дескать, даст мне белье и носки… Да, конечно, мне нужно было знать, какое впечатление я произвожу своим бельем и костюмом, но почему так бывает, что если мы делаем добро людям, так не стесняемся формой…»

Сколько мучений пришлось ему вынести, когда Усатов предложил ему обедать вместе с ними. Сначала Шаляпин просто отказался, понимая, что такие обеды ему не по силам. Ну как он мог согласиться, чтобы ему прислуживала девушка, подставляла то одну тарелку, то другую. А сколько разных ножей, вилок, ложек лежало около его тарелки, поди разберись, какая ложка для чего и что каким ножом резать…

Уж потом, когда пришлось все-таки согласиться с упрямым профессором, сколько испытал он неприятных минут… Подали как-то зеленую жидкость, а в центре тарелки плавало крутое яйцо, надавил на него тихонечко, а оно возьми да и выскочи из тарелки… Что делать? Сделать вид, что ничего не произошло? Ну уж нет… Такое добро пропадает… Он аккуратненько взял его и отправил обратно в тарелку, поймав пальцами… А зрители внимательно за ним наблюдали, явно не одобряя предпринятые Шаляпиным операции по поимке выпрыгнувшего яйца. Конечно, со временем он перестал ковырять в зубах ногтем, перестал пальцами доставать соль из солонки… Всему он вскоре научился, но какой ценой… Сколько раз Усатов делал ему публичные замечания, от которых он густо краснел или зеленел. А ведь замечания были, казалось бы, с самыми добрыми намерениями… Как изменилось все вокруг за эти восемь лет… И сколько уже утрачено…

Шаляпин, как и Станиславский, уже хорошо знал пьесу, а потому он, посматривая на читавшего ее Горького, не теряя нить событий, иной раз отвлекался, вспоминая. Помимо его воли картины прошлого, одна горше другой, всплывали в его сознании, он проводил рукой по глазам, словно смахивая паутину воспоминаний, но тяжкого прошлого не забыть.

Горький дочитал пьесу и устало посмотрел в зал. Пришла его очередь слушать.

Что скажет Немирович-Данченко? Станиславский? Актеры, о которых столько уже разговоров… Первым поднялся Немирович-Данченко:

— Нам предстоит в сжатые сроки поставить эту пьесу. Поэтому все принимающие участие в постановке пьесы должны сразу уяснить ее характер, ее смысл, ее пафос…

Немирович-Данченко говорил спокойно, уверенно, но в душе он был обеспокоен состоянием дел в театре. Как раз только что он обратился ко всем членам товарищества МХТ с запиской, в которой изложил свои взгляды на положение в театре, а положение было не совсем уж радостным. Владимир Иванович воспользовался случаем, чтобы еще раз высказать свое отношение не только к пьесе, но и ко всему, что предстояло сделать в текущем году.

— Четырехлетний опыт работы в театре заставляет нас подвести какие-то итоги… Мы начали дерзко, смело, порой наивно, но всегда искреннее и честное намерение было в основе наших исканий. Никакой другой тенденции, кроме художественной, у нас не было. Мы как будто условились на такой формуле: наше — все то, что возвышенно, самобытно, талантливо, а все, что плоско, банально, недоразвито, — не должно быть нашим. Мы были смелы до дерзости. Мы брались за большие произведения искусства и работали…

Все почувствовали, что Немирович-Данченко выскажет наболевшее у многих здесь присутствовавших актеров и актрис.

— Пусть не всегда нам удавалось сделать то, что рисовала фантазия творческая, не было опыта, не было средств… Но мы отдавали всю нашу любовь… И если публика принимала, мы торжествовали победу, если не принимала, мы снова начинали поиски… После гастролей в Петербурге, где мы испили полную чашу «радостей торжества», что-то утратилось и в нашей игре, и вообще в нашей работе. Обзор всех четырех лет — вспоминаю и поставленные нами пьесы, и наши настроения — привел меня к такому унынию, какого я не могу передать словами, — хочется в таких случаях играть Бетховена. Надо совершить какую-то очень большую внутреннюю, в нашей собственной душе, работу. Надо содрать с нее какой-то налет лет, превращающийся на наших глазах в нарост, чтобы остаться по-прежнему свободными от модных увлечений и погони за радостями торжества, от презрения к умным пьесам и разгоревшихся мечтаний о полных сборах, от утраты доверия к артистическим силам и, может быть, еще от многого другого…