Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

— Не тот зубоскалящий пошляк, что вместе с разочарованным парикмахером зря шатается по театральным подмосткам и скверно поет под дирижерскую палочку, — нет, настоящий дьявол, от которого веет ужасом. Потом наваждение пропадает, снова появляется милое смышленое лицо вятского мужика, но ненадолго. Вдруг столь же неожиданно облик его меняется, и проступает величаво-скорбное лицо царя Бориса. Величественная плавная его поступь, которой нельзя подделать. Красивое, сожженное страстью лицо тирана, преступника, героя, пытавшегося на святой крови утвердить свой трон. Мощный ум и воля — и слабое человеческое сердце.

Александра Михайловна не шелохнется, зная по опыту совместной супружеской жизни, что перебивать его в этот момент нельзя. А Леонид Николаевич, полузакрыв глаза, устремленные куда-то в противоположный угол, тихо, как бы про себя, но отчетливо и внятно говорит о накопившемся в душе:

— А за Борисом — злобно шипящий царь Иван, такой хитрый, такой умный и такой злой и несчастный, а еще дальше — сурово-прекрасный и дикий Олоферн; милейший Фарлаф во всеоружии своей трусливой глупости, добродушия и бессознательного негодяйства и, наконец, создание последних дней — Еремка. Обратила ты внимание, как поет Шаляпин: «А я куму помогу-могу-могу»?

И Леонид Николаевич попытался воспроизвести эту фразу из оперы Серова «Вражья сила», но понял, что у него не так получается, засмущался и замолчал, виновато поглядывая на Сашу.

— Вспомнила? Теперь ты поймешь, что значит это наше российское «лукавый попутал». Это не Шаляпин поет и не приплясывающий Еремка: это напевает самый воздух, это поют сами мысли злополучного Петра. Нет, не передать словами зловещей таинственности, всего дьявольского богатства оттенков этой простой песенки.

Леонид Андреев снова задумался.

— И все это изумительное разнообразие образов заключено в одном его лине, это дивное богатство умов, сердец, чувств — в одном уме и сердце вятского крестьянина Федора Ивановича Шаляпина, а ныне, милостью его колоссального таланта, европейской знаменитости. Ты знаешь, просто не верится в его взлет. Какой силой художественного проникновения должен быть одарен человек, чтобы осилить и пространство, и время, и среду, проникнуть в самые глубины души людских характеров, разных по национальности, времени, по всему своему историческому складу.

— Очень люблю смотреть на его Мефистофеля. Какое-то чудо свершается на наших глазах, так он умеет преображаться. — Саша не сдержала своих чувств, и слова эти у нее вырвались как бы невзначай.

Леонид Андреев недоуменно посмотрел на нее: дескать, почему ж ты перебиваешь меня, придет время, дай сначала выговориться мне.

— Да, Мефистофель. Ты права…

Саша чувствовала себя виноватой, наблюдая, как трудно собирался с мыслями ее Леонид.

— Чуть ли не два века Европа создавала Мефистофеля и в муках создала его, и пришел Шаляпин и влез в него, как в свой полушубок, просто, спокойно и решительно. Так же спокойно влез он в Бориса и в Олоферна. Какие расстояния между ними, но ничто не смущает его, и я, ей-богу, не вижу в мире ни одной шкуры, которая была бы ему не по росту.

Леонид Андреев подошел к Саше, потрепал ее по волосам, нежно заглянул в глаза, как бы прося прощения в свою очередь за тот недоуменный взгляд, которым он ее недавно одарил.

— Не сердись. Ты же знаешь, что я не люблю…

— Ну что ты… Только не переоцениваешь ли ты значение актера, влезающего в чужие шкуры? Ведь они сшиты Мусоргским или Гете, Серовым или Римским-Корсаковым. Ведь они создали, а Федор Иванович всего лишь исполнитель. И слова у него чужие, и музыка чужая…

— Нет, тут ты не права. Понятно, истолковывать того или иного автора он может в известных пределах, все это так, но не совсем. Допустим такой случай: вылепивши из глины человека, творец позабыл вдохнуть в него жизнь — получилась глиняная фигура со всеми атрибутами человека, но не человек. И много или мало сделал бы тот, кто дал бы жизнь неподвижной глине? Именно это и делает Шаляпин — он дает жизнь прекрасным глиняным и мраморным статуям. Ведь сколько лет существовали «Псковитянка» и Иван Грозный, ты подумай, и многие любовались, а жизнь его не видел никто, пока не явился Шаляпин. Живым, в самом строгом и определенном смысле этого слова, ну как живы ты и я, как жив наш маленький… — И Леонид Николаевич с любовью посмотрел на живот своей Шурочки: в декабре они ожидали ребенка. — Всегда находились на свете более или менее талантливые искусники, — продолжал Леонид Андреев после минутного трогательного замешательства, — которые раскрашивали статуи под человеческое тело, вроде бы они живые, но не живые — вот та непостижимая разница, что отличает творения Шаляпина от игры других талантливых артистов. Здесь начинается область великой тайны — здесь господствует гений.

— Ну уж ты и скажешь — гений… — Александра махнула рукой.

Андреев истолковал этот жест по-своему.

— Да, большое слово произнес, но не беру его обратно. Я понимаю тебя. Многие считают, что если не окончил университетского курса, то уж и не можешь ничего путного сделать в жизни. А я думаю, что университетский курс еще не делает человека высоким. Это лишний вершок роста, не более того.

— Ну вот, все-таки лишний вершок…

— Да. Можно иметь двадцать дипломов, как мой знакомый, и мерить спирт в акцизе, а можно без дипломов, только самообразованием, достичь невиданных высот. Вот возьми ты Шаляпина, отсутствие дипломов и всяких условных цензов, а как странная судьба вознесла его от тьмы вятской избушки к вершине славы. И сколько это дает радости и гордости — значит, силен человек! Значит, силен живой Бог в человеке!..

Леонид Андреев снова увлекся и не заметил, как побледнела Александра Михайловна.

— Что-то утомилась я, ты прости меня…

— Да, конечно, я совсем не берегу тебя. Прости меня.

Александра Михайловна ушла, а Леонид Николаевич еще долго думал, оставаясь наедине с чистым листом бумаги. Нет, он вовсе не собирался всесторонне оценивать Федора Шаляпина, избави Бог. Для этого нужна серьезная подготовка, прежде всего хорошее знание музыки. Это должны сделать другие. Когда-нибудь появится книга о Федоре Шаляпине, в которой примут участие литераторы и музыканты. Такая книга необходима. Как жестока жизнь всех актеров, их творения неотделимы от них самих, живут вместе с ними и вместе с ними умирают. Он лишь выскажет свои впечатления.

И склонился над белым листом бумаги.

Леонид Андреев писал очерк для очередного номера «Курьера», писал быстро, с увлечением. Один лист за другим уходили в сторону. Все было продумано, осталось лишь записать. «Воспроизвести словом, как бы оно ни было талантливо, все те пышущие жизнью лица, в каких является Шаляпин, невозможно, и в этом смысле несправедливость судьбы непоправима. Но создать из творений Ф. И. Шаляпина прекрасную долговечную статую — эта задача вполне осуществима, и в осуществлении ее наши наиболее талантливые литераторы найдут благородное применение своим силам. Перед лицом всепожирающей вечности вступиться за своего собрата (здесь Леонид Николаевич на мгновение остановился и резко подчеркнул последнее слово), вырвать у нее хоть несколько лет жизни, возвысить свой протестующий голос еще перед одной несправедливостью — как это будет дерзко, и человечно, и благородно! Разве Мочалов не жил бы до сих пор, если бы его великие современники, часто безграничные властители слова и формы, не в виде отрывочных воспоминаний, а в целом ряде художественных образов и картин сохранили для нас его гениальный образ и гениальные творения? Обидно подумать, что до сих пор над увековечиванием творений Шаляпина трудились: со стороны внешней картинности образа — фотограф Чеховский, со стороны звука — дико скребущийся, как запертая кошка, фонограф и репортеры.