Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

— Цезарь Кюи уже не раз спрашивал Мамонтова, когда же он поставит его оперу, а Савва Иванович все почему-то тянет…

— Видимо, пугается больших затрат… Декорации, костюмы… Но для постановки такой оперы ничего не нужно жалеть… Бесподобный получится спектакль, если его поставить с душой, как Савва Иванович это может…

— Согласен, сильное впечатление может произвести этот спектакль… Но и работа нас ожидает трудная.

— Я понимаю «Анджело» как истинную музыкальную драму… Это тоже драма, которую мы видим во Французской комедии, где всякий актер тщательно, четко и не торопясь поет стихи своей роли. Кюи так же, как и Мусоргский в «Хованщине», приходит на помощь актеру и рисует ему музыкальную ткань декламации, но все-таки декламация должна быть на первом плане… Мучаюсь, думаю, работаю, но не знаю, достиг ли я этого в передаче авторского замысла и достаточно ли четко произношу слова. Вот что меня интересует…

— Если хотите, я послушаю вас с Секаром, когда вы будете готовить дуэты… Мне это тем более интересно, что Мамонтов обещал и мне дать роль в «Анджело»…

— Это замечательно. Вы знаете, там все роли интересны. Вот вам сыграть бы короля. Как можно бы красиво обставить выход короля, правда, ему должно быть не больше девятнадцати лет.

— Боюсь, я не готов для такой характерной роли… Может, мне в качестве режиссера попробовать свои силы?

— Режиссеру-то трудно работать над этой оперой… Декорация одна и та же от начала до конца. Это скучно, но в то же время лишняя причина написать ее тщательно… А роли все действительно интересны… Тут есть над чем поработать… И если постановка «Анджело» действительно решена и мне поручат роль Галеофы, то я, пожалуй, съезжу в Падую и посмотрю на места, где происходит действие, не найду ли что любопытного для постановки. Что вы скажете?

Шкаферу было интересно говорить с этим молодым талантливым человеком, который самостоятельно и серьезно судит об искусстве, готовясь к театральной деятельности.

— Конечно, это просто будет очень кстати… А как вы находите Большую оперу в Париже?

— А… — Мельников досадливо махнул рукой. — В последний раз я был на «Фаусте», и на меня пахнуло немного Большим театром в Москве. Та же страшная рутина, которая чувствуется в постановках «Гугенотов» и «Пророка». Даже тошно делается. Те же люди превосходно ставят новейшие произведения и терпят такую гнусность в старых шедеврах. Ну ни одного светлого проявления режиссерской мысли за весь спектакль, черт знает что такое! Мефистофель Дельмаса — это канатный плясун, Тонио из «Паяцев» в первых трех актах и какой-то кардинал в последнем. О Фаусте Ларри и говорить даже не хочется. Ну, словом, все скверно и прямо позорно для Французской академии… А вот «Богема» — совсем другое впечатление…

— Мамонтов собирается поставить «Богему».

— Да, он удивлялся, почему мы не свели знакомства с художниками или артистами, хотел через нас познакомиться с настоящей богемой. Вот мы и познакомились, я проник в настоящую богему… Завел дружбу с настоящим Рудольфом и настоящей Мадлен. Мы даже встречали вместе Новый год, когда жили здесь зиму, компания попросила меня спеть, я имел шумный успех и на другой день получил от Рудольфа сонет… Довольно презабавный…

— Это все может пригодиться, когда мы будем ставить «Богему».

— Возможно, наблюдений предостаточно…

— Но вы знаете, Петр Иванович, самой главной работой очередного сезона Мамонтов считает «Орлеанскую деву». Понятно, мы будем работать и над «Богемой» и «Вражьей силой», возможно, и «Бориса Годунова» поставим, но прежде всего «Орлеанскую деву».

Мельников словно ждал этой темы, радостно взмахнул руками и весь расплылся в улыбке. Шкафер будто подслушал его мысли, тайные мечтания поработать и над этой одной из любимых его опер.

— О, я уж давно мечтал, когда Савва Иванович решит поставить эту оперу. В Париже я нашел у букинистов издание истории Иоанны д'Арк, иллюстрированное в красках. По рисункам оно напоминает старое английское издание иллюстраций шекспировских трагедий в одних контурах. Не знаю, случалось ли вам видеть это дивное издание. — Шкафер горестно пожал плечами. — У моего отца оно есть, и он страшно им дорожит… И вот эту книгу я пошлю Мамонтову, вся монтировка «Орлеанской девы» как на ладони. А какие чудесные костюмы! Сколько стиля и простоты. Когда я приобрел эту книжицу, я не мог целыми днями наглядеться, бесконечно мог разглядывать рисунки…

— А когда вы собираетесь послать книгу Савве Ивановичу, он ведь собирался сначала на свадьбу Шаляпина, а потом в Карлсбад, в Италию…

— Как это похоже на Савву Ивановича… Ни минуты покоя… Кстати, в Карлсбаде живет сейчас Лакруа. Вот кто мог бы как нельзя лучше спеть, голос ее чрезвычайно подходит ко всем требованиям Чайковского.

— Голос-то голосом, но какова она на сцене, вы знаете ее? Савва Иванович сейчас особое внимание обращает на эту сторону артиста.

— Мне удалось ее видеть всего раз… в «Песне торжествующей любви»… Она была трогательна, прекрасна, дала полную иллюзию на сцене. И ее недостаток — ее холодность на сцене — как нельзя больше подойдет к Иоанне.

— Разве холодность — главная особенность Девы? Савва Иванович видит прежде всего в ней силу и героизм и на этом будет настаивать…

— Вот та книга, которую я вам покажу в Париже, увлекала меня настолько, что я был покорен тем толкованием образа Девы, которое дано в рисунках. Думаю, что и Мамонтов тоже пересмотрит свои взгляды на этот образ, да и вообще на оперу… Просматривая книгу, я словно бы вместе с художником проигрываю все на сцене и сближаюсь с ним в толковании Девы, в понимании ее характера и ее роли в истории Франции.

— Так что же вы имеете в виду?

— Существуют два толкования образа Девы. Первое — немецкое, выработанное не Шиллером, а немецкими актрисами, которых я пересмотрел пять или шесть, сейчас точно не припомню. Это какой-то гренадер, утративший всякую женственность, который прет в сражение с распущенными волосами. Единственное обстоятельство, заставляющее зрителя предполагать, что под кирасой женское тело. И вот поймите… Если б так было в действительности, то скоро б нашелся здоровый детина, который, будучи сильнее ее физически, уложил бы ее на месте. Нет, не в том была ее сила, заставившая без оглядки бегущие войска остановиться, а потом повернуть на преследовавшего неприятеля и одержать победу… Это была внутренняя сила, которая всего лишь несколько раз, как ярко вспыхивающее на мгновение пламя, разгорелась в этом хрупком детском тельце… Так поражала она все вокруг себя, что свои шли на самые отчаянные подвиги, а неприятель бежал. Вспомните, по истории Иоанна даже не умела владеть мечом, шла со своим знаменем, и только раз шальная стрела поразила ее в икру. Вот почему я согласен со вторым, чисто французским, современным толкованием Девы… Это хрупкое детское тельце — ведь Иоанне всего лишь девятнадцать лет. Ничего в ней необыкновенного нет, и только в минуты необходимости разгоралось в ней вдохновение, все в ней преобразовывающее, и окружающие поклонялись ей как святыне… Вот две основные черты роли, и их строго надо разделить и оттенить…