Хескет Пирсон - Бернард Шоу

За две гинеи в неделю с мая 1888 года по май 1890 года Шоу беседовал о множестве предметов, в том числе и о музыке, взяв своим псевдонимом «Корно ди Басетто» — название музыкального инструмента, чье меланхолическое звучание бывает очень кстати на похоронах.

Более удачного имени нельзя и пожелать: ведь Шоу всерьез решил изничтожить тот профессиональный жаргон, в который рядилась музыкальная критика. «Серьезность, — писал он, — это потуги маленького человека на величие». Когда за дело брался Шоу, куда только девалась зеленая тоска, с которой средний читатель обычно усваивал программы, руководства и музыкальные рецензии в газетах! Шоу ставил своей задачей быть понятным людям, не знающим разницы между четвертью и восьмой.

В первый и последний раз за всю историю- английской критики человек с улицы получал удовольствие от газетной статьи, посвященной музыке. Такая у нас страна, что тяжелый слог принимают за глубину мысли, а в непочтительности видят легковесное отношение к предмету; вот и посчитали, конечно, что Шоу совсем не разумеет того, о чем взялся писать. А он знал не меньше любого специалиста, негодовавшего, что из музыки делают развлечение для непосвященных. В ужасе воздевали руки тогдашние «большие парики» от музыки — Пэрри, Стэнфорды, Маккензи и прочие, но зато в Шоу души не чаял молодой и бедствующий учитель музыки, в будущем крупнейший английский композитор Эдуард Элгар. Когда они встретятся на склоне лет, композитор будет помнить многие куски из рецензий, перезабытые даже автором.

После двух лет сотрудничества в «Стар» Шоу проработал четыре года в «Уорлд» на жалованье 5 фунтов в неделю. Здесь редакторствовал Эдмунд Йетс. Он взял Шоу музыкальным критиком по рекомендации Уильяма Арчера. Шоу не стал зевать и спас от скучной зевоты многих и многих людей.

Если не брать в расчет книжных и художественных обозрений, где Шоу только еще нащупывал свой путь, то деятельность его как критика распадается на три этапа: «Стар» — это разминка; в «Уорлд» он набирает хороший шаг и с блестящим результатом финиширует в «Субботнем обозрении» в качестве театрального критика.

У него были четыре первейших достоинства крупного газетчика-рецензента: легко читается, держится независимо, на других не похож, смело судит. Шоу никогда не вставал в позу оракула: «Критика не может дать художнику абсолютно точную и справедливую оценку; в лучшем случае она представит свой угол зрения и уже под этим углом рассмотрит произведение искусства». Свободным и честным критиком его отчасти сделала отчужденность от коллег по профессии. Когда стали поговаривать об устройстве Клуба критиков, он высказался против, разъяснив свое отношение так: «Вне всякого сомнения, критик не должен состоять ни в каком клубе. Он никого не должен знать: все люди ему враги, и он враждует со всеми… Люди тычут мне в глаза выуженными из моих писаний личными пристрастиями, словно поймали меня с поличным. Не понимают, что критика без личного отношения не стоит того, чтобы ее читали. Простой смертный делается критиком, если близко к сердцу принимает и хорошее и дурное искусство. Художник считает мой разнос знаком личной к нему неприязни — и он прав: если люди работают не в полную силу и даже малого дела не могут сделать хорошо и ревниво, я таких ненавижу, презираю, брезгую ими. Я таких готов разорвать на части и разбросать по сцене эту говядину… И наоборот, по-настоящему большие художники располагают меня к горячему участию, которое я и выказываю в своих заметках, наплевав на все эти спесивые пугала: справедливость, беспристрастие и прочие прелести. Когда во мне торжествует критик, вряд ли можно будет обозначить мое душевное состояние «личным пристрастием»: это страсть, страсть к художественному совершенству, к благородству и красоте звука, картины, действия. Мотайте это себе на ус, молодые артисты, и не слушайтесь идиотов, которые твердят, что критика требует свободы от личных симпатий. Я настаиваю: тот настоящий критик, кому поводом к личной вражде станет ваша плохая игра, а выступите хорошо — он вам все простит. Искусству и людям от таких критиков одна польза, но в своей компании, в клубе они съедят друг друга. Они могут пристать лишь к чужим клубам, ко только если возьмут на себя труд немного подобреть, — не изменяя искусству».

За все шесть лет работы музыкальным критиком Шоу ни разу не подладился к мнению авторитетов. Он выступил в защиту Вагнера, которого критики и профессора ославили сумасшедшим. Высмеял глупые традиции оперной сцены — и больше уже никогда не пользовался гостеприимством дирекции «Ковеит-Гардена».

Претенциозность музыковедов он разоблачил в своем «разборе» монолога Гамлета, сделанном расхожим наукообразным языком. Это «разбор» одной-единствен-ной фразы: «Быть или не быть: вот в чем вопрос».

«Шекспир обходится без обычного вступления и с самого начала объявляет свою тему в форме неопределенного наклонения; эго же наклонение вводится вновь после краткого связующего куска, в котором при всей его сжатости мы обнаруживаем альтернативный и отрицательный смысл, во многом определяющий значение повтора. Далее следует двоеточие. Выделенное утвердительное предложение решительно переносит акцент на относительное местоимение и подводит нас к первой точке».

Попробуй литературный критик добывать себе пропитание таким путем, быстро переговорят с ним двое врачей и запрут немедля в Бедлам. А музыкальному критику — можно, еще уважать станут больше. Где же справедливость? — негодовал Шоу.

Неизменной мишенью служили ему музыкальные увеселения венценосных гостей Лондона. Программу, представленную в «Ковент-Гардене» в честь персидского шаха, он назвал «нелепейшей стряпней: другой такой не разыскать даже в анналах парадных концертов. Несомненно, здесь потрудился комитет, примиривший самые разноречивые мнения. Мнение первое: у шаха очень заурядный, отчасти далее вульгарный европейский музыкальный вкус — пусть, значит, послушает увертюру к «Вильгельму Теллю». Мнение второе: шах — идиот, а посему побалуем его сценой безумия из «Лючии». Мнение третье: шах — человек основательной художественной культуры, серьезной, строгой, немецкой. Пусть же прогремит великая бетховенская увертюра «Леонора». Мнение четвертое: что мы косимся с этим шахом? Надо же и себя показать! Давайте запустим четвертый акт «Фауста» — здесь «Ковент-Гарден» свое возьмет. Мнение пятое: шах — дикарь и сластолюбец, так попотчуем его пляской на Брокене из «Мефистофеля» Бойто. И непристойностью пугнем и невинность соблюдем».

Тогда еще было в обычае подносить венки и корзины цветов любимым певцам по окончании их арии. Австралийской примадонне мадам Мельба, писал Шоу, «через рампу пихали цветы в огромных корзинах, которые английские леди и джентльмены волокут с собой в театр и всучивают певцам в минуту безудержного восторга».