Хескет Пирсон - Бернард Шоу

Весной 1897 года Уэббы жили в «Лотосе» (Тауэр Хилл, Доркинг). С ними же обреталась мисс Пейн-Таунзенд. Постоянно пребывал здесь и Шоу, если не считать его частых отлучек в Лондон. Под стук колес поезда, спотыкавшегося в темноте, Шоу принимался за письма к Эллен Терри: «Мисс Пейн-Таунзенд раскусила меня, — сокрушенно признавался Шоу. — Она считает, что из всех, кого она знала, я «самый эгоцентричный человек». И далее он описывает житье-бытье в доме с таким неподходящим для его обитателей названием: «Как бы я хотел затащить Вас сюда! Здесь нет никого, кроме миссис Уэбб, мисс П.-Т., Беатрисы Крейтон (дочь лондонского епископа), Уэбба и меня. Увы! Четверо лишних. Любопытно, как бы Вам показалась наша жизнь? Бесконечные политические пересуды. По утрам яростно скрипим перьями, каждый в своем углу. Жадно и просто питаемся. Носимся ка велосипедах. Уэббы воркуют, подвигая вперед свою индустриальную и политическую науку. «Очень интересно», — отзывается обо всем вокруг мисс П.-Т., умная зеленоглазая ирландка, И я, всегда усталый, всегда в заботах, и, по общему мнению, опять «пишу письмо Эллен». Вы не вынесли бы здесь и трех часов. Надо бы, надо Вам заглянуть…»

Осень 1897 года сведет Шоу и мисс Пейн-Таунзенд у Уэббов в «Арго» (Пенолт, Монмаут). Днем Шоу забирался на 800 футов над Уайтом и вдоволь вылеживался в гамаке, готовя к печати «Пьесы приятные и неприятные».

Они привыкли друг к другу, и мисс Пейн-Таунзенд часто обращалась к Шоу: «Вы очень любопытная личность» или: «Какое вы чудовище» — это уж с какой ноги ока встанет. В конце 1897 года он снова дает ее портрет, посвящая его Эллен: «Возле мисс П.-Т. отдыхаешь душою: простодушная, зеленоглазая, отлично себя держит, идеи мои усваивает превосходно, ничем не связана, свободна. А если отметит своим доверием — от простодушия нет и следа. Вдруг Вам захочется куда-нибудь сбежать, спрятаться? Всего вернее, что Вас не будут искать в лондонской Экономической школе. Держите нас про запас. Вы будете для нее положительно интересны, и не по причине только Вашей заслуженной известности: она обнаружила, что у меня «работа» и «важное дело» иногда оборачиваются длинными письмами к Вам».

К началу 1898 года мисс Пейн-Таунзенд сделалась его секретарем. Он диктовал ей статьи, она нянчилась с ним, когда он умирал от усталости. В свободное время он все чаще и подолгу бывает у нее дома, на Адельфи-Террас, 10, где в нижнем помещении располагалась лондонская Экономическая школа. Они много гуляли вместе: «Мисс П.-Т. мучилась приступами невралгии, но теперь забросила это дело. Раньше бывало, не пройдем и пяти минут, как у нее уже сердцебиение: останавливается, просит меня не бежать как паровоз. А теперь берет со мной все препятствия, не отставая и не уставая».

В марте она отправилась с Уэббами в кругосветное путешествие, но не суждено ей было уехать дальше Рима, где она изучала городское самоуправление: от Грэама Уоллеса пришла телеграмма, где было сказано, что Шоу серьезно заболел и брошен без внимания в ужасных условиях на Фицрой-Скуэр, 29. Миссис Уэбб настоятельно советовала своей компаньонке вернуться домой. Но советов и не требовалось: с первым же поездом мисс Пейн-Таунзенд отбыла обратно.

Хотите последовать за ней на третий этаж этого «самого омерзительного логова», по определению Шоу?

Он работал в тесной каморке, в вечной грязи и беспорядке. Зимой и летом, днем и ночью окно было распахнуто, пыль и сажа оседали на мебели, книгах и рукописях. В результате каждой попытки прибрать в комнате разводилась новая грязь. На столе громоздилось невесть что: пачки писем, страницы рукописей, книги, конверты, почтовая бумага, ручки, чернильницы, журналы, масло, сахар, яблоки, ножи, вилки, ложки, порою — забытая чашка какао или недоеденная тарелка каши, кастрюля и еще куча вещей, перемешанных без всякого разбора и скрытых пылью, ибо к его бумагам кому бы то ни было запрещалось и близко подходить. Стол, машинка и деревянное кресло-качалка, в котором он работал, почти не оставляли свободного места в комнате, и посетителю приходилось двигаться боком, как крабу.

Иногда вдруг хозяину загорится устроить генеральную уборку — это полных два дня тяжелой работы. Работа его радует — кому-то, наверно, так же приятно два денечка покопаться в саду: отдыхает голова, ноет спина, лицо и руки в грязи. И глядишь, отыщется ка-кой-нибудь забытый чек — не задаром, значит, гнул спину! В этой пугающей свалке был уголок, хранивший следы своеобразного отношения Шоу к литературе: «Когда мне читать? Только раздеваясь на ночь и одеваясь поутру. Книга лежит на столе раскрытой, и я кладу на нее другую, так и не дочитав первую. Через несколько месяцев на столе высится гора брошенных книг, распластанных на обе корки. Тем и отличаются мои книги, что в них всегда есть страница, зачерненная сажей и грязью, которые она собрала за несколько месяцев».

За много лет он свыкся с условиями, в которые только заряд динамита мог внести какой-то новый порядок: «Я давно махнул рукой на пыль, грязь и убожество вокруг себя. Пусть хоть полстолетия пылят в моей каморке семь уборщиц с семью швабрами — ничего путного из этого не выйдет». Время от времени в комнату входила горничная: опустит на ближайшую кипу бумаг тарелку со стынущими яйцами — и уходит вон, давно перестав учить хозяина «порядку».

Мать Шоу никогда не заглядывала в его неряшливый кабинет. Они были в прекрасных отношениях, но жили каждый своей жизнью: питались отдельно, и если один из них по непонятной причине долго отсутствовал, — другого это мало тревожило. Сестра Люси привязалась к свекрови, жила где-то на стороне и в родной дом не показывалась. Иногда придет одолжить денег дядя-врач: надо платить ростовщику проценты. Дядя разорился: после недурной практики в графстве пришлось работать в бедных предместьях, где ютились клерки, содержавшие семью на пятнадцать шиллингов в неделю. Он страшно поизносился; его медленно сводил в могилу диабет. Дядиным шуткам смеялся только Джи-Би-Эс. Все комнаты в доме давно нужно было заново перекрасить, переменить обои…

Вот в каких условиях довелось Шоу бороться с общим расстройством здоровья. С чего все это началось, мы уже знаем: туго зашнуровал ботинок и получил нарыв на ноге. Но могло этого и не случиться, если бы он не подорвал здоровья систематическим перенапряжением и поменьше бы киснул в помещении — на митингах, в концертных залах, в театрах и комитетах. Как раз перед самой болезнью он за две недели ухитрился трижды побывать на театральных премьерах, дважды выступить на предвыборных собраниях, посетить четыре приходских комитета и один фабианский, написать свою еженедельную газетную норму и выправить корректуру фабианской брошюры по какому-то социальному вопросу; еще он вел каждодневную переписку. Примерно к этому времени относится его письмо к Эллен Терри, начинающееся словами: «Если я перестану Вам писать, я умру. Но я сойду с ума, если сейчас же не брошу перо.