Хескет Пирсон - Бернард Шоу

В ноябре супруги Шоу сняли в Хайндхеде дом, называвшийся «Блен-Катра» (теперь в этом доме колледж). Переезд принес большую радость: «Какое может быть сравнение с Питфордом? — пишет наш калека. — Здесь я переродился. В таком воздухе любой станет драматургом». Калитка смотрела на магистраль Лондон — Портсмут, и ярдах в ста виднелся путевой столб: до Лондона 40 миль.

В самом начале 1899 года он опять растянул сухожилие на больной ноге, а в апреле, «дурачась на велосипеде», заработал новое растяжение. Боль была страшная, нога являла ужасный вид. Две операции на ноге, падение с лестницы, переломанная рука, вывихнутая и растянутая лодыжка и бесчисленные ушибы — где уж тут, казалось бы, работать? А он между тем создавал шедевр, о котором писал мне в 1918 году: «Почему понадобилась колоссальная война, чтобы приохотить людей к моим произведениям? Их читает вся армия поголовно. В перерывах между чтением постреливают в немцев или пишут мне письма, спрашивая, что же все-таки я доказываю своей книгой…

«Цезаря и Клеопатру» я написал для Форбс-Робертсона и миссис Патрик Кэмбл, которые тогда играли вместе. Но пьеса была сыграна, когда их творческие пути уже разошлись. Клеопатру «донесла» Гертруда Эллиот, которая прежде сыграла с Робертсоном в «Ученике дьявола». Теперь она леди Форбс-Робертсон.

Этот жанр Шекспир называл «историей» или драматической хроникой. Историческую канву событий я без изменений заимствовал у Моммзена. Я перечитал пропасть материалов — от ненавидевшего Цезаря Плутарха до Уорда-Фаулера, и только Моммзен давал удовлетворительный для меня характер Цезаря, только Моммзен рассказал о путешествии в Египет с убедительностью человека, верившего в происходящее, чего о других историках не скажешь. Я держался Моммзена, как Шекспир — Плутарха или Холинщеда. Взгляд Моммзена — Шоу на Цезаря разделяет, между прочим, Гёте: он высказался где-то, что убийство Цезаря было самым черным преступлением в истории. Мне было уже за сорок, когда я работал над пьесой, но теперь думаю, что взялся за нее рановато. Впрочем, для новичка она сделана неплохо.

Сейчас Вы в армии, Вас терзают лишения и ужасы и, может быть, Вам будет интересно узнать, что в пору работы над пьесой я ковылял на костылях: на ноге у меня был некроз кости, все боялись, что он разовьется в рак и сковырнет меня окончательно. Началось все с несчастного случая, совпавшего с общим расстройством здоровья к старости, что в свое время свело в могилу Шиллера и едва не прикончило Гёте. Потому и говорят: в сорок лет рабочий человек должен на год укладывать себя в постель. Еще не привыкнув к костылям, я стал спускаться по лестнице, взмыл вверх и полетел вниз считать ступени, прибавив к бесполезной ноге еще сломанную руку. В таком положении я писал «Цезаря и Клеопатру», хотя по пьесе этого, кажется, не видно. Помню, на острове Уайт я лежал на краю обрыва, бросив на траву костыли, и записывал строки: «Облака блестят в синеве… И пурпур в зеленой волне…» [106] Песня «на мотив баркароллы» из третьего действия «Цезаря и Клеопатры». Первую строчку запевает Цезарь, вторую подхватывает Аполлодор. — это буквально заметка на память о том, что я в действительности наблюдал с обрыва.

Сценой со Сфинксом я обязан одной французской картине, изображавшей бегство в Египет. Хоть убейте, не вспомню художника. Гравюру я мальчишкой видел в витрине магазина, и целых тридцать лет она хранилась в запасниках моей памяти, пока не ожила на сцене: на пустыню взирает колоссальный Сфинкс, покоя в своих лапах сон Девы и Младенца, и вокруг все так спокойно, что дым над костром Иосифа стоит прямой, как палка».

Стоит ли говорить, что Форбс-Робертсон поначалу не был в восторге от пьесы, оправдываясь тем, что это громоздкая постановка и рисковать ему не хочется. Но со временем он полюбит пьесу — и поставит ее. А вот отзыв Уильяма Арчера: «Мне кажется, Шоу этим историческим бредом открывает новый жанр, но кроме него самого, к счастью, никто за этот жанр не возьмется».

Совсем некстати называть эту работу бредом, абсурдно пророчество, что у пьесы не будет подражателей, а объявлять Шоу основателем нового жанра достаточно глупо: просто Шоу написал пьесу, которой, кроме него, никто другой не написал бы. Впрочем, каждая новая пьеса Шоу уже потому не могла угодить Уильяму Арчеру, что не была еще одной «Профессией миссис Уоррен».

«Цезарь и Клеопатра» — единственная пьеса Шоу, оказавшая громадное влияние на современную ему литературу: отсюда начинается здравый и юмористический подход к исторической теме. В этом смысле значение его работы трудно переоценить. Однако биографа пьеса интересует совсем не с точки зрения ее литературного значения. Цезаря Шоу увидел глазами Моммзена, и значит, — в идеализированном свете. Еще Феррари сурово порицал за это Моммзена: итальянец писал об итальянце.

Цезарь Шоу очаровывает нас, вызывает к себе любовь. О, если бы наши цезари хотя бы отдаленно походили на этого комедианта из пьесы Шоу, судьбы человечества устроились бы куда более счастливо! Но Шоу не мог найти в себе настоящего Цезаря и дать его истинный портрет. А Шекспир знал этот тип людей — и дал его точное описание. Шоу, конечно, со мной не сойдется: «В Шекспире не было Цезаря, как не было его и в самую ту эпоху, которую открыл Шекспир, а мы — благополучно провожаем в небытие»; «Шекспир отлично знал слабости человека, но не увидел его силы, его способности быть Цезарем»; «Шекспировский Юлий Цезарь не высказывает ни одной мысли, которая бы украсила заурядного американского политикана из Таммани Холла, — не говоря уже о реальном Юлии Цезаре».

Выскажем наше отношение по всем этим пунктам: 1) Шекспир изучил Цезаря по первоисточнику, который в его время носил имя — королева Елизавета; 2) Шекспир описал Цезаря, который живет за счет своей славы, никак ее не поддерживая; поэтому в нем виднее проступают слабости, нежели сила. Шекспир очень даже умел показать «силу человека, его способность быть Цезарем», — возьмите Октавия в «Антонии и Клеопатре»; 3) на нашем веку мы перевидали несколько цезарей, помыкавших Европой, и ни за одно из их высказываний — письменное или устное — никакой «заурядный американский политикан», конечно же, не ухватится. Словом, Шекспир досконально знал тип диктатора и вовсе не должен был походить на него, чтобы дать его достоверный портрет. Шекспировский Цезарь объявился в наши дни под именами Гитлера и Муссолини, он и впредь не заставит себя ждать, если человечество клюнет на удочку «Пришел, увидел, победил» и будет истерически ловить пламенные речи. Еще Шекспир знал характеры, выдвинутые революцией. «Какой же это Брут?! — восклицал Шоу. — Зеркало Шекспира показывает нам вылитого жирондиста за двести лет до его рождения…». Но от века к веку человеческая природа меняется мало. Желающие добра жирондисты, вроде Брута, непреклонные якобинцы, вроде Кассия, и бездушные политические оппортунисты, вроде Антония, — все они были и в елизаветинской Англии, и во Франции: Бриссо, Марат и Бонапарт, да где их, собственно, не было?! Они будут всегда и везде, только под разными именами. Шекспир знал многих из них: они вышли на божий свет во время мятежа Эссекса. И Шекспир на вечные времена сдал их в типографию.