Збигнев Войцеховский - Иван Поддубный. Одолеть его могли только женщины

Дуров поднялся в колеснице:

– Вы ошибаетесь, ваше превосходительство, просто друзья и почитатели идут меня провожать, а это не запрещено законом.

– Вы издеваетесь. Почему он у вас зеленый?!

– По той же причине, что и вы – Зеленый.

– Сейчас же вымыть его, перекрасить… – нервы у адмирала сдавали, и он начинал нести полную чушь, чем только веселил толпу. – Выпрягайте свою свинью!

– С удовольствием это сделаю, если ваше превосходительство напомнит мне закон, согласно которому тягловое животное не может быть зеленого цвета.

– Это же свинья!

– На свиньях ездить не запрещено. Ездят же чукчи на собачьих упряжках. И никому не приходит в голову сажать их за это в кутузку.

– Чтобы через час вас в городе и духу не было! – градоначальник беззвучно сплюнул и покинул балкон.

– Дорогу зеленому! – процессия возобновила движение. – Кланяйтесь, все кланяйтесь!

Таким порядком и добрались до заставы. Дуров выпряг борова и почесал его за ухом.

– А теперь, зеленый, если хочешь, беги, помойся в море.

Боров послушно побежал к линии прибоя, плюхнулся в небольшие волны. До ушей провожавших великого шута долетело радостное повизгивание.

– Видите, – произнес Дуров. – Даже свинье не по нраву изображать из себя вашего градоначальника. Мой боров не так уж глуп, как кажется.

Теперь Анатолий смог впрямую сказать, кого подразумевал в образе зеленой свиньи. Ведь теперь он находился за границей Одессы, на которую распространялась власть адмирала Зеленого.

Толпа не хотела расходиться, ожидая чего-то вроде продолжения выступления. Но Дуров уже устал. Он откланялся и посоветовал людям возвращаться к семьям.

– Время-то позднее, – напомнил он.

Напоследок его еще раз одарили аплодисментами. Народ подался назад в город. Шум голосов затих вдали. Стало отчетливо слышно, как плещется море, свистит ветер, хрустит галькой боров.

– Всегда немного грустно прощаться с какой-то частью своей жизни, – задумчиво произнес Дуров. – Но без прощания не будет и будущего. Некоторые артисты чего-то достигают, а потом используют достигнутое без развития. А это смерти подобно, – Анатолий бросил взгляд на Поддубного. – Ты бы, Иван, хоть гири свои на землю поставил. Как ты с ними назад потащишься?

– А я их не замечаю, – абсолютно искренне признался Иван. – Донесу как-нибудь, не впервой.

Со стороны Одессы показалась грузовая подвода.

– Ну вот, и мой экипаж прибыл, – произнес Дуров. – Давай прощаться.

Пока борец и шут обнимались, боров сам, без всякого принуждения, забрался в подводу.

– Странная штука – жизнь, – улыбнулся Анатолий, устраиваясь рядом с возницей. – Знакомы мы с тобой совсем мало, а уже подружились. Тебя, Иван, мне будет не хватать. Будешь в Киеве, заходи. Спасибо, что проводил меня.

– Дай Бог, свидимся. Цирковой мир тесен, – Иван вскинул руку в прощальном жесте.

Подвода неторопливо покатила по дороге. Вскоре скрежет и поскрипывание ее колес затихли в темноте. Поддубный почувствовал себя очень одиноким.

Иван Максимович честно отработал свои выступления в Одессе. Вновь не проиграл ни одной схватки. За тот десяток раз, которые он выходил на манеж, местная публика успела его искренне полюбить. Поддубного узнавали на улицах. Можно было договориться с синьором Труцци, чтобы остаться здесь подольше. На Ивана зритель в Одессе валил так же густо, как и на Дурова, так что и гонорары были неплохими. Но после выступлений Ивану приходилось оставаться одному. В веселых артистических посиделках он не принимал участия, придерживался режима и специальной диеты. Это уже стало частью его натуры…

Ведьма и отрубленная кошачья лапа. А для вас кольца по размеру не найдется. Незнакомец в пролетке. Выход всегда найдется. Оказывается, некоторые дамы делают «это» так же часто, как швейная машинка «Зингер».

Влажный, прохладный ветер летел над морем. В ночном небе горели яркие южные звезды. За кормой тянулся белопенный, подсвеченный ущербной луной, след. На палубе парохода, идущего из Одессы в Севастополь, оставалось не так уж много свободного пространства. Прямо на настиле расположились семьи переселенцев вместе со своим сельским скарбом, волами, коровами. Поддубный стоял у поручней, всматривался в звездное небо и прислушивался к нехитрым разговорам сельских жителей. Звучала родная, милая уху украинская речь. Обсуждали виды на урожай, незамысловатые интриги сельской жизни. Кому-то отказала девушка, на соседей местная ведьма навела порчу… Все это можно было бы сказать и «по-городскому», как называли в Красеновке русский язык. Смысл, информация, сохранились бы, но все сразу бы стало безвкусным, как сало без соли и хлеба. Даже такой гениальный писатель, как Николай Васильевич Гоголь, не мог обойтись в своих бессмертных творениях без пары вставленных в текст украинских фраз, где они сверкали как бриллианты.

Поддубный понимал, что стал уже в чем-то чужим для этих родных ему людей. Он не мог бы сейчас просто подойти к ним, присесть и вступить в разговор. Даже украинская речь не спасла бы ситуацию. Одежда, манера держаться, костюм, часы на цепочке, все теперь у него было другим. Чтобы вновь сделаться своим «в доску», следовало приехать в родное село, одеться попроще. А еще лучше – на денек-другой выйти с отцом и братьями на сенокос, посидеть ночью у костра, послушать неторопливую беседу косцов.

Иван смотрел на небо – на Млечный Путь, который на Украине называют Чумацким шляхом. По нему с незапамятных времен чумаки определяли дорогу в своих продолжительных поездках на волах за крымской солью. Неторопливые волы тянули груженые повозки – быстрей было бы идти пешком. И что делать в такой утомительной дороге? Или перекрикиваться с другими возницами, или петь. Вот и сейчас в одной из компаний, расположившихся на палубе, негромко затянули протяжную народную песню. Она удивительным образом слилась с морским пейзажем, придала ему совсем другое «звучание», словно уже не волны перекатывались от горизонта до горизонта, а стлался, выгибался под ветром сивый ковыль. Иван даже не заметил, как сам тихонько стал подпевать.

Пароход слегка изменил курс, и теперь ветер уже доносил до слуха Ивана разговор другой компании. Люди сидели кружком, так, будто бы между ними горел невидимый костер. Средних лет мужчина с натруженными руками курил люльку и в перерывах между глубокими затяжками рассказывал одну из быличек-страшилок, какие так любят в украинских селах.

– …только Грицко из войска вернулся. Высокий, статный. Все девки на него засматривались. А он к вдове – Оксанке – словно присох. Говорили ему, что она ведьма и мужика своего со свету сжила. Только год и прожили вместе. А он не верил, что она ведьма. Оксанка-то и в церковь не ходила. Грицко все к ней бегал. А она одна за селом жила. Точно парня причаровала. На ней же ни рожи, ни кожи. Одно, что глазищи черные, бездонные. Посмотрит, будто насквозь тебя видит. И вот стало в соседней хате молоко у коровы пропадать. Утром вымя пустое. Соседка и попросила Грицка, чтобы ночью в хлеве покараулил, словил того, кто у коровы молоко забирает. Сел Грицко с вечера в сене, для храбрости топор с собой взял. Глаз не закрывал, а к полуночи, будто чары какие на него нашли, задремал. Подхватился, видит, под коровой огромная черная кошка примостилась, вымя сосет, а глаза у нее зеленые и горят. Крикнул парень на нее, а она зашипела и к нему пошла. Шерсть на загривке топорщится. Лапой машет, когти выпустила. Грицко взял, топором махнул, лапу ей и отсек. Только кровь брызнула. А утром, как всегда, пошел он к своей вдове Оксанке. Видит, лежит она на кровати бледная, встать сама не может. Зло на него смотрит и вроде шипит. Сдернул Грицко одеяло, а у нее рука отрублена. Оксанка той кошкой, что на него бросалась, и была…