Збигнев Войцеховский - Иван Поддубный. Одолеть его могли только женщины

На что он теперь будет жить с женой, Иван не знал. Вряд ли немцы станут платить ему прежнюю советскую пенсию, орденскую доплату и доплату за звание заслуженного артиста РСФСР.

Поддубного не трогали, пока в городе не организовали гестапо, хоть и продолжал он свои обычные моционы по городу с краснозвездным орденом на груди. Но гестаповцы проявили бдительность. Крамольного старика арестовали, несмотря на то что он отлично говорил по-немецки, но, разобравшись, кто он такой, тут же отпустили с извинениями.

Через несколько дней к дому Поддубных подъехала легковая машина в сопровождении автоматчиков, всю улицу оцепили. Повидать Ивана Максимовича приехал крупный немецкий чин, бывший борец. Гость напомнил Поддубному, что когда-то встречался с ним на борцовском ковре в Мюнхене. Но для Ивана он был одним из многих, кого он укладывал на лопатки в своей жизни, той схватки он не смог припомнить. В чем честно и признался. Немец поразился бедности, в которой живет великий борец, бережно подержал в руках величайшую реликвию – ленту чемпиона мира, полученную Иваном Максимовичем в Париже. Повторил предложение уехать в Германию, чтобы там тренировать борцов. Поддубный мог бы сослаться на возраст, но не стал этого делать, он, как всегда, оставался прямолинейным и честным:

– Сперва я был российским борцом, потом стал советским. Им и останусь, – заявил он.

И все же визит высокопоставленного гостя принес свои положительные плоды. Поддубному предложили работу маркером в открывшейся офицерской бильярдной. Теперь кроме зарплаты ему полагался паек – пять килограммов мяса в месяц, вдоволь хлеба, маргарина, муки и сахара.

Так и ходил он на работу в офицерскую бильярдную с советским орденом на груди. Рядом располагалось кафе, и офицеры нередко приходили играть пьяными, дебоширили. Приходилось выступать и в роли вышибалы. Могучий Иван Максимович никого не уговаривал. Просто брал разошедшегося за шиворот, поднимал и под смех присутствующих выносил из зала, аккуратно ставил на тротуар. Никто на Поддубного не обижался, наоборот, некоторые нарывались на такой вынос сами, чтобы потом иметь возможность похвалиться, что их выдворял сам чемпион чемпионов.

В бильярдной имелся радиоприемник. И по ночам у Поддубного почти в открытую собирались местные мужчины, чтобы послушать новости из Москвы. Немцы, скорее всего, знали об этом, но из-за уважения к Ивану Максимовичу и его былым заслугам «лавочку» не прикрывали.

К Поддубному зачастил военный комендант Ейского морского порта. Он сам в прошлом был борцом, огромным почитателем таланта Поддубного. Иногда в знак уважения присылал ему на дом обеды прямо из офицерской столовой. Как-то раз он осторожно поинтересовался у Ивана Максимовича:

– Как, на ваш взгляд, обстоят теперь дела в Украине?

Явно хотел услышать, что стало лучше по сравнению с советскими годами. Поддубный ответил без обиняков, как думал:

– Сталин был дьявол, а Гитлер – сатана.

И это сошло ему с рук.

Ейск советские войска освободили в феврале 1943 года. Поддубный не воспользовался возможностью уйти вместе с немцами, хоть ему и предлагали. Сразу же на него посыпались доносы. Мол, сотрудничал с немцами, принимал фашистские подачки в виде обедов. Иваном Максимовичем вновь занялось НКВД, или, как он сам его называл, «аспидная канцелярия». Но обошлось. Бильярдную органы квалифицировали как «исключительно коммерческое заведение». Нашлись и смельчаки, заступившиеся за Поддубного, приходили сами в страшное учреждение, давали показания, что Иван Максимович «во время оккупации Ейска немцами занимался и подпольной работой», собирал людей слушать информсводки из Москвы.

Поддубного отпустили, все-таки велика была его слава, хотя кого-нибудь другого за такие дела наверняка бы упекли в лагерь. Но его фамилия подействовала даже на самые горячие головы смершевцев магически, заставляла думать о последствиях. Поддубный ездил по военным частям, госпиталям, делился с солдатами воспоминаниями.

То время было для всех нелегким. В тылу свирепствовал голод, война-то продолжалась. Паек, который выдавали по всему Ейску, и для обычного человека выглядел скудным, а могучий организм борца требовал своего рациона. Иван Максимович писал в горсовет: «По книжке мне выдают 500 граммов хлеба, этого мне не хватает. Прошу выдавать мне на 200 граммов больше для того, чтобы я мог выжить». Написал он и Ворошилову, напомнив о предложении обращаться, если будет трудно, но ответа так и не дождался. Иногда, когда становилось совсем невмоготу, он приходил к директору местного хлебозавода, тот ни разу не отказал ему в лишней буханке. Случалось, от недоедания Поддубный ложился в постель и практически без движения лежал по нескольку дней, копил силы. Соседи видели, что творится с ним, приглашали зайти к себе в дом, будто бы поболтать. За разговором подкармливали его борщом, кашей. Иван Максимович ужасно стыдился своей «прожорливости», понимал, что объедает людей, их детей и внуков, но ничего не мог с собой поделать. Голод – одно из самых сильных чувств, способных побеждать даже разум. Стыд заставлял Ивана Максимовича втягивать голову в плечи, сутулиться, когда он выходил на улицу, на лице застыла грустная маска. По природе он был натурой широкой, щедрой, всегда слыл бессребреником, а тут сделался прижимист. А ведь в Западной Европе и США на счетах Поддубного по-прежнему лежало около миллиона долларов, которыми он не мог воспользоваться, и от этой мысли становилось совсем уж худо. В скупку уходили последние медали.

В 1945 году Поддубному присвоили звание заслуженного мастера спорта СССР, но это практически ничего не решало для Ивана Максимовича. Ноги еле держали старика. И однажды, возвращаясь с базара, Поддубный неудачно упал и сломал шейку бедра. Впервые могучий организм предал своего хозяина – перелом не срастался. Теперь Поддубный мог с трудом передвигаться только на костылях. Добирался до лавочки перед улицей, которую по утрам выносила Мария Семеновна, сидел с ней, взяв за руку, смотрел на лиман, иногда обменивался парой фраз с прохожими.

Его сердце остановил внезапный инфаркт 8 августа 1949 года, когда Ивану Максимовичу шел семьдесят восьмой год жизни. Для мужчин из его казацкого рода это был не возраст, бывало, они жили и более ста лет.

О чем подумал великий человек, когда понял, что жизнь уходит от него, выскальзывает из его объятий, что вспомнил? Возможно, перед ним промелькнули его победы. Борцовский ковер, поверженные противники, пьедесталы, награждения. Он видел тех, кто оказался слабее его, а предсмертный шум в ушах чудился ему ревом возбужденного очередной победой зала. А может, он видел другое? Старую цыганку, нагадавшую ему жизнь с любимой женой у теплого моря. Счастливо хохочущую Нину – она сидит верхом на палевом жеребце, которого он, Иван, ведет по сжатому полю за околицей Красеновки, и их любовь кажется вечной. Срывающуюся с трапеции Машу в искрящемся от блесток платье, ее бездыханное тело на опилках манежа. Эмилию, посылающую ему воздушный поцелуй с каната. И Аленку, идущую ночью к Шведским могилам, словно призрак…