Владимир Прибытков - Иван Федоров

«Последняя надежда Ливонии» приказала долго жить.

Сам маршал Бель был пойман холопом Алексея Адашева. Кроме Беля, в плен попали все одиннадцать ливонских воевод — контуров — и сто двадцать рыцарей.

Ларька захватил двух контуров и семнадцать дворян, но и сам был ранен.

Раненых отправили на подводах в Дерпт.

Князь же Курбский, Адашев, князья Шуйский и Мстиславский, взяв с пленных слово, что они больше не обратят оружие против русского царя, вместе с Белем и контурами до утра пировали.

Русские воеводы хвалили храбрость ливонских рыцарей, ливонские — русских предводителей.

Пиршеству помешали было ливонские крестьяне, приславшие к воеводам своих ходоков. Ходоки объясняли, что ими окружена усадьба, где собрались немецкие помещики, просили помощи.

Князь Курбский велел гнать черных людишек прочь. Под утро стало ведомо, что на выручку дворянам немцам пришли рейтары фон Мекингаузена, чернь разбита и казнена.

— А Мекингаузен где? — спросил Курбский.

— Ушел к Риге.

— Чего ж меня тревожите? Ушел и ушел! Господь с ним. Мне Фирстенберг нужен…

Русские войска поочередно разбили спешивших к Феллину, на помощь Фирстенбергу, ливонского ландмаршала и литовцев гетмана Ходкевича, а 21 августа после канонады приняли ключи города и крепости Феллин.

Казалось, что с Ливонией покончено.

Написав царю победную грамоту, князь Курбский отправил в Москву вместе с нею и пленных.

В письме Ивану князь сообщал, что ливонские маршалы и контуры — знатные и достойные рыцари и что обещал им царскую милость.

«Известны они родами и доблестью, — писал Курбский, — а посему, государь, и обещание такое дал. Ибо негоже достойных унижать».

Была осень. Близилась зима. Русские отряды разошлись по занятым городам.

В эти дни в далекой от Ливонии Москве обрадованный победами царь смиренно выслушал митрополита Макария, упрекнувшего его в забвении божественных дел.

Митрополит напомнил царю, что он до сих пор не дал денег на достройку печатни-штанбы, отобрал умелых литцов и книги не печатаются.

— В моей казне денег нет, — сказал митрополит. — Ты же, государь, много добра получил в Ливонии. Слышно, что и бумагу франкскую в тамошних городах больно добрую взяли. Сверши душеспасительное, вели печатню наладить. Куда мы без книг-то? Куда?

— То дела ратные меня отвлекали, — ответил царь. — Ныне же всего дам: и бумаги, и денег, и литцов… А печатников-то сохранил ли, владыка?

— Сохранил, государь. Да хорошо бы их в твою палату царских мастеров определить. Чтоб одним уж занимались, не отвлекались заботами о пропитании.

— Много ли их?

— Трое сейчас, да даст бог, еще сыщем.

— Ну, ин добро. Велю писать указ. Ты молви дьякам имена-то печатников.

— Молвлю, молвлю, государь…

Осенним деньком Ивана Федорова кликнули в Разрядный приказ. Там дьяк Иван Висковатый объявил, что Иван Федоров, Андроник Тимофеев и Василий Никифоров с сего времени числятся царскими печатных дел мастерами.

Царь и государь всея Руси Иван Васильевич положил им иметь заботу о печатных книгах, ладить штанбу и будет платить за это жалованье.

— Андронику Тимофееву за постройкой двора блюсти, — сказал Висковатый, — а тебе и Василию Никифорову станки и шрифты ладить. Внял ли?

— Внял, внял! — радостно ответил Иван Федоров. — Спаси и храни бог царя Ивана Васильевича!

Почти два года жизнь Ивана Федорова текла в спокойных трудах, без прежних забот о куске хлеба. Положенное царем жалованье выплачивалось исправно. От работы над шрифтами никто не отрывал Олова давали, сколько попросишь. Привезли французскую бумагу, плотную, белую, со знаком города Парижа: веселым, под парусами корабликом. Бумага ждала, только печатай!

Печатники разделились. Василий Никифоров Андроник Тимофеев резали свой шрифт, Иван Федоров с приехавшим из Литвы, из Вильны, мастером Петром Тимофеевым — свой.

Рисунки шрифтов утвердили царь и митрополит. Царь пожелал, чтобы готовящийся к печати Апостол напечатали федоровским шрифтом.

Шрифт удавался: тонкий, изящный полуустав, слегка наклоненный влево, напоминающий самые лучшие московские рукописные книги.

Получили одобрение и заставки. Резал их Федоров вместе с Петром Тимофеевым, прозывавшимся Мстиславцем — по родному его городу.

Часть заставок сделали широкими и поле в рамках украсили тонким переплетением пышных цветов и плодов, стеблей трав и шишек.

Отказались в резьбе от привычной формы. Выполнили заставки не «покоем», как рисовалось в старину, а прямоугольными.

К первому листу вырезали фигуру Луки Евангелиста, сидящего с раскрытой на коленях книгой. Образец взяли с немецкой Библии, а колонки, окружающие Луку, срисовали с колонок кремлевских дворцов.

Маврикий, разглядывая рисунки перед тем, как подать их митрополиту, сомневался, гоже ли сотворили, что немцев в учителя взяли. Но митрополит и царь дурного в рисунках не нашли.

Резьба, отливка пунсонов, а потом и букв потребовали упорной, непрерывной, с утра до вечера, работы.

Потом пришлось иные пунсоны менять, отливать новые буквы.

Работа радовала. С Петром Тимофеевым сошелся Иван Федоров быстро, и подружились крепко. Нравилось Федорову, как без лишних слов, споро и умело работает литовский мастер.

Петр Тимофеев бывал в Германии, он дал много советов по выделке букв, по верстанию книг, по переплетному делу.

И все было бы хорошо, живи да работай, кабы не сомнения, которые все больше и больше смущали Федорова, лишали его душевного покоя, из-за которых жизнь становилась не в жизнь.

Страшно самому было признаться в том, что испытывал.

Колебалась его вера в справедливость и мудрость царя Ивана.

В справедливость и мудрость вселенского государя, главы всего христианского мира.

Иван Федоров со все нарастающей тревогой наблюдал за тем, что творится вокруг.

И все труднее становилось оправдывать совершавшееся.

Еще той зимой, что пришла за победами князя Курбского, свершилась жестокость.

Царь не помиловал присланных в Москву пленных. На допросе у Ивана рыцари держались гордо, отказались признать его своим владыкой, а маршал Филипп Бель попрекнул царя бесчинствами татарских орд.

Филиппу Белю лучше было молчать. Сам свирепствовал над чухнами не хуже татарина.

Но и царь поступил с немцами негоже. Филиппа Беля, его брата Вернера, контура гольдингенского, а с ними еще трех рыцарей — Генриха фон Галена — фогта баушенбургского, Христофа Зиброва, фогта кандавского, и Рейнгольда Зассе — провели ради потехи по московским улицам. С рыцарями погнали дряхлого Фирстенберга.