Владимир Прибытков - Иван Федоров

Младший сын в большой, едва сводящей концы с концами семье, светлоголовый Гринь переступал порог печатни с благоговением.

Видя, как отрок жадно слушает его рассказы, как на лету схватывает советы, Федоров радовался. Гринь был не только наделен даром искусно вырезать доски, он отличался и усидчивостью, прилежностью, как раз теми качествами, каких не хватало родному сыну Ивана Федорова.

— Что ж ты, Ваня? — не раз с грустью говорил Федоров сыну. — Неужто так не лежит сердце у тебя к искусству моему? Погляди на Гриня. Старателен, оттого и ладится у него все…

— То не по мне, — отвечал сын. — И не вижу я, чтоб прок тебе от книг был, отец. Одни мучения терпим, живем не как люди.

— Бога побойся! — восклицал Федоров. — Праведный путь никогда легок, не был!

И чем больше отдалялся от Ивана Федорова сын, тем ближе становился ему Гринь.

— Поедешь со мной? — спросил как-то Иван Федоров отрока.

— Поеду! — не задумываясь, ответил Гринь. — А вы возьмете?

Федоров провел рукой по русым волосам отрока.

— Поговорю с родными твоими…

Однако родня Гриня и слышать не хотела об отъезде отрока с Федоровым.

Федоров с трудом вырвал согласие отпустить молодого резчика к нему, когда откроется новая печатня.

Но он видел: отец Гриня согласился на это лишь потому, что не верит в успех Федорова.

Минули осень и зима. 23 марта 1570 года Иван Федоров закончил печатание Псалтыря с Часословцем.

И эта книга была издана им с невиданной красотой и тщательностью. На первом листе выделялся герб Ходкевичей, главы начинались с фигурных заставок, красные строки с изящных прописных букв.

Труд завершен достойно. Пора уезжать, а ехать некуда.

А между тем на иные письма, разосланные во все концы Речи Посполитой, ответа нет, на иные ответы пришли неутешительные.

В каждом письме сдержались одни и те же сожаления о бедственном положении прославленного друкаря, а затем шли сетования на трудные времена, на отсутствие средств, и под конец следовал отказ принять Федорова…

— Пропадем, пропадем! — испуганно твердил Федорову сын.

И без этих бабьих причитаний было тошно, и Федоров, не выдерживая, кричал на Ванятку, стучал по столу кулаком. Оба тяготились теперь друг другом.

В эти горькие дни Федорова позвал гетман.

Ходкевич, верно, сильно сдал за минувшее время. Он сделался еще более рыхлым, вялым, глаза гетмана слезились.

При одном взгляде на Ходкевича надежда, что гетман передумал и сохранит печатню, — слабая, но все-таки надежда! — оставила Федорова.

Он недоумевал, зачем же позван, и был поражен, услышав предложение Ходкевича записать на его имя одну из волынских деревень.

— Ничего иного сделать для тебя больше не могу, — сказал Ходкевич, — а отпускать тебя без вознаграждения негоже… Славен труд твой, Иван. Годы твои клонятся к закату. Владей же Спасовом, как истый шляхтич.

Гетман поднял глаза. Федоров спохватился, отвесил поклон.

— Благодарю, пан гетман… Но без трудов жить не думал еще… Книги оставить? А кто же печатать их станет?

— Не время сейчас для книг! — уже слегка раздраженно возразил Ходкевич. — И средств ты не имеешь! Будь доволен тем, что сделал.

Федоров пребывал в смятении.

— Много благодарен, пан гетман… Много благодарен… Я ценю вашу доброту Но как же книги? Вера? Дозвольте мне подумать, пан гетман… До завтра…

Ходкевич, скрывая обиду и недовольство неблагодарностью московита, равнодушно пожал плечами.

— Как хочешь…

Федоров воротился домой. Стягивая у порога намокшие сапоги, окликнул:

— Ванятка!

— Ну? — нехотя отозвался сын, валявшийся на лавке.

— Слышь, гетман мне сейчас село Спасово давал… На Волыни… Во владение.

Ванятка сразу ожил, поднял всклокоченную голову.

— Правда? А дворов там много? Людей много?

Федоров посмотрел на сына долгим взглядом, с сердцем отшвырнул сапоги.

— Иль обрадовался, что паном стал?

— А что ж? — усмехнулся Ванятка. — Ай худо? Спаси бог гетмана!.. Да велико ли село-то? Когда ехать? Бать!

Федоров молча прошел к столу, молча опустил голову на руки.

— Чего ж молчишь? Ответь! — не унимался сын.

— Ничего я не ведаю… — устало сказал Иван Федоров. — Отстань, сделай милость… Да и согласия я гетману еще не дал.

Сын оторопело уставился на отца. Не сразу слова отыскал нужные:

— Как «не дал»? Гетман же…

— Что гетман? Что гетман?! — взорвался вдруг Федоров. — Бился ли твой гетман, сколько я, жег ли руки на литейном дворе, терпел ли клевету и наветы, как я, чтоб подарки свои швырять?! Расщедрился! Я всей жизни не жалел, отчизну покинул ради проповеди слова печатного, а он мне Спасово?!

— Да ты отказался! — в отчаянии крикнул сын. — Вижу, отказался! Говори уж прямо! Казни!

— Ванька! Молчи!

Хлопнула дверь. Федоров, тяжело дыша, опустился на скамью. Сердце стучало, хлынувшая в голову кровь не отливала, и предметы вокруг казались зыбкими, качались. Онемела левая рука.

Он попытался дойти до кадки с водой. Дошел. Но когда уже начал пить, в груди что-то сжалось, и от резкой боли свет померк…

Кружка, выпав из ослабевших пальцев, с грохотом покатилась но полу.

Вернувшийся за шапкой сын увидел Ивана Федорова лежащим на боку с закрытыми глазами, с прижатой к груди рукой.

В ужасе отступил Ванька к двери. Опрометью бросился к соседям, к попу Нестору.

— Помер! Помер! — бестолково и потерянно твердил Ванька.

Но когда соседи сбежались, Иван Федоров уже пришел в себя. Только бледен был необыкновенно и слаб.

Его уложили в постель.

— Видишь, батя, болен ты, — сказал Ванька, когда они остались одни. — Напрасно и серчал… Надо принять тебе гетманский подарок…

Федоров, глядя в потолок, не ответил. На следующий день он добрел до гетмана Ходкевича, чтобы сказать, что отказывается от села.

Просил только отдать ему матрицы, отлитый шрифт и пятьсот псалтырей.

— Ты пожалеешь о своем решении, — растерянно сказал гетман, не ожидавший отказа.

— Нет, — ответил Федоров. — Прости меня, пан гетман. Но пуще твоего недовольства убоялся я гнева Христа моего. Ибо спросит он, зачем я, лукавый раб, не отдал серебра его, а зарыл талант свой в землю. Мне же ответить нечего будет, коли начну житные семена вместо духовных семян по вселенной рассевати… Так что прости. Не пропаду. Не оставит меня бог.

И Иван Федоров спустя несколько дней покинул Заблудов, направляясь в новое странствование по чужбине, по городам, где его никто не знал.

Все убогое имущество печатника и книги уместились на двух телегах.

Богатства в Заблудове он не нажил.

Но и веру его отнять здесь не сумели.

Нет, вера его была тверда.

Посланец короля Сигизмунда-Августа шляхтич Вольский уже год как ездил из Литвы в Польшу, а из Польши в Литву, чтобы настичь где-нибудь князя Курбского и вручить тому грамоту короля, требующую прекращения княжеских самоуправств.