Иван Беляев - Записки русского изгнанника

— Ваше Высочество, что же вам подарили сегодня? — спрашивала Величковская Анастасию, которая застенчиво прятала под рукав тоненькие платиновые обручики.

— А, уже вижу! Это подарила вам мама?

— И папа, и мама!.. Из старых маминых вещей… Милая девочка, краснея, старается спрятать ожерелье, которое блестит на ее беленькой шейке.

— А это?

— Тоже самое! Из старых маминых вещей…

Мария Николаевна уже не девочка. Полненькая и пышноволосая, она застенчиво стоит в стороне, временами поднимая свои большие глаза, окаймленные густыми ресницами. По-видимому, она стыдится себя самой, ей кажется, что все замечают, что она уже взрослая… Маленький Наследник иногда приезжает на своем крошечном автомобиле вместе с Деревянкой. Однажды он влетел обиженный и прямо подскочил к Ольге:

— Почему вы меня не подождали?

— Я же говорила тебе, что мы выезжаем ровно в десять.

— Но ведь ты видела, как я бежал!..

На помощь является неистощимый Мелик Адамов:

— Ваше Величество, пойдемте петь! Слушайте: вот лягушка по дорожке скачет, вытянувши ножки — ква-ква-ква-ква…

У маленького Наследника уже высохли слезы. Его губки шевелятся, и он тихо повторяет: «Ква-ква-ква-ква!».

— А теперь пойдемте приготовлять крокет!

Ко мне подходит Снарский, молоденький эриванец:

— Что мне делать? Императрицы сегодня нет, к ней я уже привык. Перевязывает Татьяна. А у меня рана вот где!

Он краснеет и указывает на то место, которое испанцы называют portes posaderas.

Государь выехал в ставку незадолго до моего прибытия. Ранее он тоже иногда бывал в лазарете и однажды долго сидел у кровати тяжело раненного подпоручика 22-го Сибирского стрелкового полка. Тот с жаром рассказывал ему всю правду…

Они расстались в слезах… Плакал офицерик, плакал и Царь…

Временами он приезжал на несколько дней и теперь. Однажды, катаясь по парку вдвоем с Наследником на его игрушечном автомобиле, он встретил мою жену. Она была в морской блузке. Государь что-то шепнул Наследнику, и тот отдал честь по-военному. Жена сделала глубокий реверанс и Государь с улыбкой ответил ей поклоном.

Накануне дня рождения Императрицы я получил от генерала Шипова длинное письмо и запаянную жестянку с цветами, которые он просил преподнести ей в этот день. Я все не вставал, доктор с трудом разрешил мне это. Но были затруднения: меня доставили с поля сражения в одном белье, завернутого в бурку. И когда раскрыли коробку, от нее несло лимбургским сыром, а ландыши, за немногим исключением, пожелтели и почернели. Но так ли, иначе ли надо было исполнять желание моего начальника и друга. Дело было под вечер. Я вызвал Татьяну Николаевну по телефону, и в ту же минуту она ответила, что мама примет меня завтра в два часа пополудни.

Все наши пришли ко мне на помощь. Явился главный садовник оранжереи графа Стенбока и немедленно совершил над цветами чудо превращения. На другой день я уже держал в руках прелестный букет свежих ландышей, одетый в коллективный костюм всей эриванской палаты, с богатой кавказской шашкой, на клинке которой золотом была высечена надпись: «Моему милому мальчику от его мамы». Ровно в два часа я уже стоял перед дворцовым караулом.

Меня ввели в запасную приемную, где пришлось подождать с полчаса. Наконец, придворный арап провел меня по широкому, светлому коридору и указал на открытую дверь. В большом приемном зале, сплошь заставленном душистыми белыми розами, сиренями, нарциссами и другими серебристыми цветами, стояла Императрица в роскошном белом туалете. Она милостиво протянула мне руку и взяла письмо и букет.

— Ваше Императорское Величество! Генерал Шипов просит повергнуть к вашим стопам эти ландыши, которые он сам собирал для вас на Карпатских гребнях. Смею уверить вас, что в его лице вы имеете вернейшего и преданнейшего слугу. Это настоящий рыцарь старого поколения, храбрый и благородный.

— Он всегда был таким, — с чувством отвечала Государыня. — Вы были с ним в последних боях? Он писал мне об этом… Но какая это ужасная война! Сколько свежих, молодых гибнет с обеих сторон, возвращается искалеченными к своим женам и матерям! Ведь я вижу это каждый день, они проходят через мои руки.

— Что делать, Ваше Величество! Такова наша доля… Но пусть погибнем все мы до последнего, останутся жены и дети. Ведь дело идет не только о чести России — о самом ее существовании!

Что же иное мог ответить своей Государыне верный русский солдат?

В течение нескольких минут разговор вертелся около ужасов войны. «Когда же она кончится?» — повторяла все время Императрица. Я доложил ей, что вместе со мной вышли в поход все шестеро моих братьев, но пока что все мы живы. Лишь один имел несчастье попасть в плен под Сольдау.

— Как с ним обращались в плену? — с живостью спросила Императрица.

— Он писал, что сперва было плохо. Но, когда их перевели во Фрейбург, в Гессене обращение стало несравненно лучше. Видимо, там вас еще не забыли, Ваше Величество!

Этим закончилась аудиенция.

О многом думал я, возвращаясь в лазарет.

Я не раз слыхал о подобных разговорах с Государыней. Быть может, мне следовало бы принять иной тон. Но я всегда говорил то, что у меня на сердце, и поэтому сперва говорил, а потом уже думал.

В Большом Царскосельском госпитале при обходе раненых Государыня выразила свое глубокое соболезнование молоденькому офицеру одного из сибирских стрелковых полков, потерявшему ногу.

— Не беда, Ваше Величество, — возразил тот, — приделаю деревяшку и пойду гнать немцев до Берлина!

— Зачем так далеко? — отвечала Императрица.

Другого она спросила, где и когда он был ранен и с кем ему пришлось иметь дело.

— Против нас были гессенцы — отвечал раненый.

— Чем же кончилось сражение? — спросила Государыня.

— Гессенцы бежали.

— Не может быть! — возразила Государыня. Краска бросилась ей в лицо. — Гессенцы никогда не бегали от врагов!

К нам привезли солдата с отрезанными ушами, как живую улику варварского отношения со стороны немцев.

— Как это случилось? — спросила Государыня, осмотрев раненого.

— Так что был я контужен и лежал в бесчувствии. А когда подошли наши, отбили немцев и унесли меня с собой.

— Но как же ты говоришь, что немцы тебя изувечили. Ведь ты же был в обмороке?

— Так, Матушка Царица, как яны взялись за мои ухи, я тут же и очухался!

Факт был налицо, далее сомневаться было уже невозможно. Все мы слышали про унтер-офицерскую вдову, которая сама себя высекла, но даже Гоголь не решился утверждать, что заседатель сам себе откусил оба уха!..

Мне кажется, нетрудно было понять Императрицу. Ведь она родилась в своем родном Гессене, лучшие годы провела среди своих, кто может упрекнуть ее за то, что ее сердце разрывалось в тяжелом положении между близкими ее мужа и родными по крови. Ведь все ее братья сражались против нас… Корни ее души, конечно, остались в родной земле… Это было глубочайшей трагедией ее жизни. Будучи любящей женой своего Ники — к черту всех, кто порочит ее честь! — беспредельно привязанная к своему детищу, самоотверженная мать, она отдавала все свое «я» на служение раненым, с неподражаемым искусством заботясь о каждом из них. Кто может обвинить ее за то, что она не могла и не хотела разделить общего негодования, охватившего нас при виде возмутительных актов со стороны людей, для которых мы были вековыми друзьями и которых считали образцом корректности, честности и культурности?