Корней Чуковский - Современники: Портреты и этюды (с иллюстрациями)

Девятитысячный убыток из-за отсутствия десятирублевой бумажки!

Каждый гривенник мог бы дать этим нищим около сотни рублей. Но не было, не было гривенника.

Он снова проверяет свои вычисления. Нет, он не сделал ошибки. Он сообщает хозяйке свои потрясающие цифры, ведь вся жизнь их была бы иною, их лица не были бы так зелено-желты, их изба не превратилась бы в развалины.

Хозяйка слушает его в смертельной тоске.

— У вас была бы такая пенсия, такое состояние… — все больше волнуется он.

Она же говорит равнодушно:

— Суета бескорыстная…

— Как вы сказали?

— Говорю: суета бескорыстная вся наша работа.

И, отойдя к самовару, то рассеянно, то убежденно твердит:

— Суета бескорыстная.

Такова «арифметика» Гарина. От каждой цифры тянется нить к человеку. Я нарочно обеднил этот очерк, смыл с него краски, оставил лишь схематический остов, но в том-то и своеобразие Гарина, что он умеет такие «прозаичные» темы превращать в горячую поэзию. Прочтите, например, «На ходу», или «Деревенские панорамы», или «В усадьбе помещицы Ярыщевой», или «Путешествие на Луну», — вы увидите, что из хозяйственной, житейской арифметики у Гарина порою выходят произведения высокой художественности.

И в русскую деревню, и в русскую промышленность, и в русское железнодорожное дело, и в русский семейный уклад он всмотрелся так же деловито и вдумчиво — сделал как бы ревизию России восьмидесятых и девяностых годов. Так что почти все его бурные книги можно распределить по таким — чисто публицистическим — рубрикам:

Записки о положении инженерного дела в России.

Записки о сельском хозяйстве.

Записки о семье и воспитании и т. д.

Причем, как у всякого практика, цели у него всегда конкретные, четкие, близкие, направленные к устранению какого-нибудь определенного зла: вот это нужно изменить, перестроить, а вот это уничтожить совсем. И тогда (в этой ограниченной области) жизнь станет разумнее, богаче и радостнее.

Вся его публицистика, чаще всего задевавшая (с позиций боевого радикала) какой-нибудь отдельный участок русской общественной жизни, наполнялась у него целыми толпами военных, актеров, купцов, инженеров, крестьян, деревенских старух, нарисованных артистическим, сильным штрихом. В ней так живо и жизненно начинали звучать их колоритные речи, что публицистика (к сожалению, далеко не всегда) становилась у него произведением искусства.

Но, конечно, не в этих художественно-публицистических памфлетах и очерках было своеобразие его литературной работы, а именно в его постоянном стремлении подчинить свои образы — экономике.

Передовые журнально-газетные критики восьмидесятых и девяностых годов нередко с негодованием спрашивали: неужели вся литература той реакционной, застойной эпохи живет лишь этическими и философскими темами, а поэзия строительства жизни, промышленно-экономической деятельности еще никак не воплотилась в беллетристике?

Они забывали о Гарине.

Мало было в ту эпоху писателей, которые, подобно Гарину, перенесли бы экономику из области ума в область сердца. Гарин сделал из русской экономики свою кровоточащую рану, которую бередил постоянно.

При встрече с крестьянами он не мог не расспрашивать их о скотине, о кормах, о безлошадных — и как зерно? и как урожай? и как цены? — и нередко распалялся до слез.

Крестьяне охотно толковали ему о своих унылых делах, а он слушает, бывало, их речи, и южное его воображение освещает перед ним, как прожектором, картины их мучительных бедствий.

— Эх, переделать бы все!

И при первой возможности в начале восьмидесятых годов бросает свое инженерство, покупает дорогое имение и, как всегда, нетерпеливо, стремительно принимается за эту «переделку», но кулаки, испугавшись его бурного натиска на прочно налаженный грабительский быт, сжигают его великолепную мельницу, молотилку, амбары, весь хлеб, причиняют ему тяжкие убытки и тем самым вытесняют его из деревни.

Человека, который раздавал крестьянам, не считая, свои «ненужные» деньги, который плакал в подушку слезами восторга, когда ему удавалось хоть чуть улучшить их горькую жизнь, который уничтожил кабак, завел школу, организовал медицинскую помощь, этого человека отблагодарили пожаром.

В его замечательной книге «Несколько лет в деревне» (которая является, в сущности, классическими «Записками русского хозяина» дореволюционной эпохи — единственными в нашей словесности) с большой изобразительной силой описан этот проклятый пожар. Вы переживаете его, как свою катастрофу. Через несколько лет Гарин со свойственной ему пылкою искренностью признал свои методы внедрения рациональной хозяйственной культуры в деревне неправильными.

— Я был деспотом, крепостником, помпадуром, — сурово говорил он о себе.

И в этом самообличении много правды, потому что в своей благородной реформаторской деятельности он все же шел не дальше либеральных начинаний. Вдохновенно и азартно, с упрямством ребенка гнал он обнищавших крестьян к благополучию и сытости. Они упирались, не шли, а он, упрямый реформатор, распаленный своими утопиями (но все же только реформатор!), готов был арканом тянуть их, насильно, против их воли, в уготованный для них соблазнительный рай.

— Хоть землю грызите, ничто не поможет! — кричал он крестьянам, вводя свои крутые реформы.

— Батюшка, дай нам недельку сроку.

— Минуты не дам.

Дальнейший хозяйственный опыт, конечно, внушил этому седому ребенку другие приемы борьбы с крестьянской бесхозяйственностью, с «идиотизмом деревенской жизни», но не характерно ли, что даже в такую, казалось бы, мирную область, как сельское хозяйство, он умудрился внести столько вихрей! Оба тома этой замечательной книги читаются, как сенсационный роман, так много в них драматизма и пафоса. Я и не подозревал, что можно написать о хозяйстве такую тревожную книгу, а у Гарина даже разговоры с приказчиками о навозе волнуют, как любовные сцены. И, главное, чувствуешь всю потрясающую правду изображаемых здесь фактов. Эта правдивость повести привлекла к ней сочувствие Чехова, который писал Суворину 27 сентября 1892 года: «Прочтите, пожалуйста, в „Русской мысли“, март, „Несколько лет в деревне“ Гарина. [80] Повесть Н. Гарина печаталась в «Русской мысли» в марте-июне 1892 года. Раньше ничего подобного не было в литературе в этом роде по тону и, пожалуй, искренности. Начало немножко рутинно и конец приподнят, но зато середка — сплошное наслаждение. Так верно, что хоть отбавляй». [81] А. П. Чехов. Поли собр. соч. и писем, т. XV. М., 1949, с. 440.

Редактору того московского журнала, где печаталась повесть, Чехов сообщал из Петербурга, что среди петербургских писателей Гарин «имеет большой успех…». «Я пропагандирую его „Несколько лет в деревне“», — добавляет Антон Павлович, выделяя, таким образом, это произведение Гарина из прочих его вещей.