Алэн Польц - Женщина и война

Я умоляла пустить меня хотя бы в хлев, позволить приютиться рядом с коровами. Нет, нет. В подвал? Нет. Я обещала, клялась: совру, что проскользнула к ним, когда никого не видела.

Никто и во двор не хотел меня пускать: даже врач, даже те несколько приятелей Яноша, которых я знала.

Я промерзла до костей, пришлось возвращаться домой. Филике был рядом. Я не смела войти, ночная улица казалась более безопасной. Совсем замерзнув, я села на ступеньку у дверей, Филике лег около меня, а я, чтобы согреть его, положила на него ноги, потом, чтобы самой согреться, посадила его к себе на плечи, на шею. Филике много раз защищал меня от холода, не давая замерзнуть. Понимал ли он, что делает?

Потом, в одну из ночей, когда всеобщее безумие достигло предела (к тому же часть дома горела, туда попала бомба), какой-то русский солдат сжалился надо мной, увел оттуда. Я позвала и Мамику, солдат позволил мне взять ее с собой. Мы - русский солдат, Мамика и я - шли зимней ночью, в комендантский час, через площадь перед церковью. Он привел нас в какой-то подвал. Глубокий спуск с деревянными ступеньками, маленький сводчатый тамбур, за ним - винный погреб, огромный, как зал. Да, вот и он! На полу лежали люди - шестьдесят или семьдесят, тесно сгрудившись, посередине - узкий проход, и одна еще более узкая дорожка справа - там лежали в два ряда. Наверное, им - тем, кто спал, - показалось странным, что нас привел русский солдат. Светила одна-единственная керосинка. Мами дали стул, на нем она и просидела до утра. Я не могла держаться на ногах от усталости, легла под единственный стол в подвале, у входа, только там оставалось немного места. Пол был влажный, в какой-то жиже. Я натянула на голову свое зимнее пальто с капюшоном и уснула, свернувшись в комочек.

Видно, во сне я выпрямилась: утром, когда стали просыпаться, кто-то наступил мне на голову. Зажгли спичку, какой-то мужчина воскликнул, наклонившись ко мне: "Девушка! Молодая девушка!" Стали спрашивать, откуда я. Я ответила: "Из Коложвара". Они рассмеялись: "Что, прямо оттуда?" Тогда я выбралась из-под стола и сказала, что не оттуда, а из дома священника. Воцарилась мертвая тишина: видно, здесь знали, что там творится, но нас не выгнали. Здесь все были беженцы.

В подвале разыгрывались безобразные сцены. Помню, сельскому старосте из Дюро сказали: "Возвращайтесь к себе в Дюро, вас там ждут с венками, цветами девушки в белых платьях, вы этого заслуживаете". И тому подобное... Этого я не могла понять. Зато понимала другое: стычки, до рукопашной, за полметра площади пола. За стакан воды.

Нам с Мамикой дали в одном из рядов место, где можно было улечься вдвоем. Кто-то проявил большую порядочность: помог нам снять и притащить в погреб створку дверей из разрушенного дома. Вот только в середине ее торчала железная заклепка. Когда дверь перевернули, там оказалась железная шайба. Мы с Мами долго думали, какую же сторону предпочесть - с заклепкой или с шайбой: на чем удобнее лежать? А с края была тяжелая петля, с другого замок, четырехугольная коробка - огромный старый примитивный замок с большой ручкой. Почему мы не пытались его снять? У нас не было ничего, кроме ножа. Во всяком случае, нам вдвоем было довольно неудобно лежать на двери: одной между заклепкой и петлей, другой - между заклепкой и замком. Дверь и так не отличалась мягкостью: все-таки деревянная, да еще на ней были прямоугольные углубления с рамочками по краям. Когда-то это, наверное, была красивая дверь, жаль только, что небольшая, а Мами-то была полная, кругленькая, она едва умещалась на своей половинке.

Чтобы русские не узнали меня, я покрыла голову большим черным платком, запачкала лицо, женщины помогли мне нарисовать углем морщины; придумывали мы и другие хитрости. Филике я держала под пальто, на груди, прикрыв сверху платком. Филике вел себя тихо, не тявкал, дышал еле слышно, и, если у нас с Мами совсем замерзали ноги, мы переглядывались и ночью, в темноте, клали его себе в ноги, и он по очереди нас согревал. Конечно, и мы согревали Филике.

Как мы жили в подвале? Наверху стреляли, стреляли постоянно. То из деревни, то, наоборот, по ней. Но вечером, с шести до десяти минут седьмого, огонь всегда стихал. До сих пор не понимаю почему, да и другое не понимаю: откуда мы знали, что сейчас будет затишье? Но тогда мы все выбегали на улицу: женщины, дети, мужчины - и каждый спускал штаны и справлял нужду.

Бывали такие сцены: "Эй, ты что, скотина, не видишь, что мочишься мне на ногу?" А одна женщина вернулась плача, ее сапоги с высокими голенищами были расстегнуты, голенище оттопырилось. "Смотрите, - сказала она, - я себе в сапог наделала".

Мне было трудно вдвойне: Филике надо было держать, чтобы его не увидели, а ему тоже надо было пописать. Поэтому я отбегала подальше и пряталась за свинарником. Мы справляли нужду одновременно, дрожа от страха, но боялись не стрельбы, а людей. Иногда я поднималась на улицу и во время обстрела, чтобы Филике мог пописать, тогда и я делала свои дела.

Это было непросто, но, по крайней мере, я не была свидетелем унизительных сцен. Скопище голых задниц, все мочатся, испражняются, толкаются: "Оставьте меня, вы что, не видите..." Лучше было одной, с Филике, под обстрелом.

Я боялась, чтобы кто-нибудь не заметил, что Филике со мной: в убежище запрещено было приводить собак. Почему? Из-за стрельбы они могут взбеситься, броситься на людей? А может, из-за инфекции? Но какой еще инфекции нужно было тогда бояться?

В подвале стояло ведро с водой, рядом кружка, все зачерпывали и пили из нее. Я думала, что она темного цвета: темно-синяя или темно-серая. Потом, много позже, при дневном свете я увидела, что когда-то кружка была белая, а серой стала от грязи.

У некоторых из нас была с собой провизия, другие поднимались наверх, когда огонь на время прекращался, и где-то добывали себе еду. У нас не было ничего. Помню, каждое утро я находила у своего изголовья маленький сверточек. Там бывало несколько шкварок, иногда - пара пышек, иногда - кусок хлеба или колбасы, кусочек сала. Во всяком случае, нам с Мами этого было достаточно, чтобы продержаться. То есть мы, конечно, голодали, но с голоду не умирали.

Мами неудержимо худела, не съедая даже того, что я находила в сверточках. Я подошла к врачу, знакомому Яноша, спросила его, что делать. Он посоветовал давать ей больше жидкости, иначе она погибнет. Жидкости? Но какой? Ведь даже воды нам доставалось не больше кружки в день.

Я пошла к русским и попросила у них кувшин молока.

Цену я знала: за крынку молока пришлось расплачиваться своим телом.

Потом я пошла в дом священника, наше последнее жилище: хотела принести оттуда матрас, потому что дверь была тяжелая и понемногу отсырела. Здоровье Мами все ухудшалось. За матрас тоже надо было расплатиться натурой. Офицер согласился: если я с ним лягу, могу забрать матрас (который нам же и принадлежал). Со мной был и Филике, все произошло в том самом подвале с картошкой.