Вера Андреева - Эхо прошедшего

К вечеру мы уже основательно исследовали весь пароход. К сожалению, во многих местах нам не удалось побывать, — в салон для курящих, например, и в бар нас попросту не пустили. Зато чрезвычайно нам понравились уборные, — они были расположены на уровне воды, вместо четырехугольных окон — настоящие иллюминаторы, и — что самое интересное — эти иллюминаторы время от времени закрывались толщей серовато-зеленой воды — в такие минуты мы чувствовали себя на «Наутилусе»…

Ночь мы великолепно проспали на мягких и удобных койках и с утра уже заняли свои места у перил нижней палубы. Нас поражало, как много ели на этом пароходе: то и дело на палубе появлялись стюардессы с подносами всяких пирожных, шоколадных конфет, с бутылками разных напитков. С этих подносов можно было брать сколько угодно снеди, не давая ни копейки. Нас поражала несправедливость — ведь один какой-нибудь здоровый мужчина съедал много, еще больше выпивал, а мы с Тином, при всем желании, не могли много съесть.

За обедом мы с удивлением обнаружили, что в ресторане не так много народу, и тут же поняли причину — пароход качало! Едва ощутимо, — он как бы переваливался с бока на бок. За зеркальными окнами ресторана заклубился белесоватый туман, скоро он совсем закрыл море. Мы как бы погрузились в молоко и неподвижно повисли в нем.

Вдруг знакомый рев приглушенно, но грозно потряс пароход. «Рюген» трубил для того, чтобы в тумане не столкнуться с другим пароходом. Нам стало не по себе. Через равные промежутки времени ревел пароход, а мы беспокойно всматривались в плотную белую массу тумана. Густой рев нашей сирены не мог проникнуть сквозь туман, он вяз в нем, как в тине, и беспомощно переливался вместе с пароходом с боку на бок. Мы с Тином, давясь от смеха, ковыляя, помчались по коридору и ворвались в нашу каюту, где на койке лежала тетя Наташа с полотенцем на голове и очень жалобно охала.

Днем опять ярко светило солнце, море было гладким. «Рюген» приближался к берегам Германии.

С минуты на минуту мы с Тином ожидали появления островерхих крыш и города, похожего на Ревель… Наконец появился плоский берег, затем мы видим нечто вроде устья большой реки и вскоре вплываем в него. Наш пароход выглядит нелепо в этой странной реке. Он слишком велик и высок. Он поднимает высокие волны, которые яростно набрасываются на берега и с силой бьются об них, смывая все, что там находится. Впрочем, берега уже давно голые, а редкие деревья, которые еще стоят здесь и там у самой воды, обглоданы и обсосаны волнами, и даже на поломанных сучьях заметны ил и грязь, которые оставила на них взбаламученная вода. Солнце едва пробивается сквозь дым и пыль. Так вот какая она, Германия. Не дай бог, если она вся такая!

Выясняется, что пароход опаздывает на три часа, а вещи должны пройти таможенный осмотр. Мы очень расстроены: ведь наша мама должна встречать нас в Штеттине! А мы опаздываем — как же она нас найдет? Тетя Наташа в еще большем смятении: у нас, оказывается, очень мало денег и совсем нет немецких марок. Если мамы не будет на пристани, то как мы доберемся до Берлина?!

Вот мы и у пристани. «Рюген» останавливается. Наше внимание всецело направлено на узкий причал, похожий на вокзальный перрон… Мамы нет!..

На наше счастье, тетя Наташа познакомилась на пароходе с какой-то русской семьей, и эти милые люди настолько вошли в наше плачевное положение, что не только одолжили денег на проезд до Берлина, но и купили билеты, и сдали в багаж вещи. И вот мы уже едем в трамвае через город Штеттин. Красный с желтым трамвайчик проворно бежит по рельсам, мы с Тином стоим на площадке и удивляемся быстроте, с которой мелькают маленькие, чистенькие скверики, узкие улочки без всякой зелени, остроконечные башни костелов.

На вокзале выяснилось, что до отхода поезда остается еще четыре часа. Чтобы скоротать время, тетя Наташа отвела нас в ресторан.

Ресторан занимал всего один угол большого и высокого зала, и через громадные его двери все время проходили туда-сюда люди. Мне нравилось смотреть, как они нажимали на ручки, двери начинали вертеться, и нужно было иметь большую сноровку, чтобы вовремя успеть проскользнуть, — если замешкаешься, дверь хлопнет по пяткам.

Так я смотрела, и глаза у меня слипались, как что-то будто ударило меня и захватило дыхание — из разлетевшейся двери, вся в каком-то легком, светлом, развевающемся одеянии, в белой большой шляпе, появилась мама! Какую-то долю секунды я окаменело смотрела на мамин особенный, только ей свойственный поворот гордой ее головы. Так стремительны и изящны были ее движения! Такая уверенная, все знающая, так подходившая к вокзальной атмосфере путешествий и приключений. И еще заметила печать волнения и беспокойства на мамином побледневшем лице и поняла, что это о нас она беспокоится, это нас она разыскивает.

— Мама! — заорала я таким страшным голосом, что все наше поникшее семейство разом встрепенулось, подскочило и тоже закричало и заплакало на все лады.

Мы с Тином не плакали — мы в неистовом восторге целовали маму, вдыхали тонкий аромат ее духов — ничем не заменимый родной «мамин запах». Мы восторженно разглядывали ее, гордились ею нестерпимо.

В три счета мама навела порядок в нашем деморализованном обществе. Заказала — на блестящем немецком языке! — необычайно вкусные сосиски с капустой. Официанты перестали с презрением коситься на нас, а, наоборот, учтиво изгибаясь, кружили вокруг, заискивающе глядя на маму. Запихивая в рот громадные куски, мы с Тином боялись в то же время упустить хоть слово из того, что рассказывала мама. А она рассказала, что приехала в порт в назначенное время прибытия «Рюгена», но ей сказали, что пароход опаздывает на пять часов. Мама пошла в город — ходила, что-то смотрела, покупала — убивала, одним словом, время, а когда пришла снова в порт, то ее глазам предстала пустая громада «Рюгена», бесстыдно выставившая напоказ свои бока, видимые далеко под ватерлинией. Мама так и сказала «бесстыдно», и мне сразу представились некрасивые эти бока, покрытые зеленой тиной и ракушками, — самому «Рюгену», наверное, было неприятно, что их так обнажили.

Мама кинулась искать нас в таможне, но там тоже было уже пусто. Делать было нечего, и мама отправилась на вокзал, надеясь каким-то чудом найти нас там, — и вот мы все вместе! А где же Саввка? — спрашивает Тин. Саввка, о котором мы столько думали с Тином, стыдливо тосковали, не признаваясь в этом друг другу, старались представить себе, как он мог измениться за этот длинный год, — это так долго не произносимое нами имя сошло не без труда с языка Тина.

— Савва ждет нас дома! — живо сказала мама, улыбаясь. — Он очень хотел поехать, но я отговорила.