Имбер Де Сент-Аман - Жозефина

Период пребывания Бонапарта в Египте принес и победы и неудачи. Если в определенные моменты его честолюбие и гордость возбуждаются до такой степени, что он считает себя не только покорителем, но и пророком, основателем религии, полубогом, в другие моменты он возвращен к реальности жестокими ударами судьбы. В его душе смесь упоения и грусти, неистовое стремление к славе и глубокое презрение ко всякой земной суете. Чувство меланхолии, испытанное уже молодым завоевателем во время итальянской кампании, возвращается к нему в Египте и захватывает его, может быть, еще более властно. О нем, этом чувстве, свидетельствует письмо, написанное брату Жозефу в Каире 25 июля 1798 года: «Из публикаций ты узнаешь о результатах сражений и завоеваний в Египте, которые достаточно спорные, чтобы добавить еще одну страницу к военной славе моей армии… У меня большие неприятности в семейной жизни, так как покрывало неопределенности полностью сброшено… Я очень дорожу твоей дружбой. Чтобы стать человеконенавистником, мне достаточно еще потерять тебя или оказаться преданным тобой. Это очень печально, так как чувства к этой особе по-прежнему в моем сердце. Купи, пожалуйста, к моему приезду мне деревню недалеко от Парижа или в Бургундии. Там я рассчитываю провести зиму, а, возможно, и быть похороненным, я так разочарован в людях. Я нуждаюсь в одиночестве и уединении. Известность наскучила мне, чувства иссушены, слава опостылела, и в мои двадцать девять лет я чувствую себя совершенно опустошенным. Мне не остается больше ничего, как стать эгоистом. Я хочу жить один в своем доме, и я его не отдам никогда и никому, кто бы то ни был. Но не знаю, для чего жить. Прощай, мой единственный друг, я всегда был справедлив к тебе»,

В Египте, как и в Италии, любовь и ревность раздирают сердце Бонапарта. Он сомневается в чувствах Жозефины, в ее верности, и это беспокоит его, мешает сосредоточиться на военных заботах. Воображение часто уносит его в Париж. Он забывает горизонты востока и часто видит маленький дом на улице Победы, и милый образ Жозефины предстает перед мысленным взором, всегда соблазнительный, но порой тревожащий. Он представляет, как она блистает в Люксембурском дворце, окруженная щеголями и поклонниками, которых, может быть, она отличает и поощряет. Послушаем рассказ Буррьенна, который оказался свидетелем одного из таких всплесков подозрений и гнева:

«Когда мы отдыхали среди фонтанов Мессудьяха под Эль-Ариши, я встретил Бонапарта, прогуливающегося вместе с Жюно, как это часто бывало. Я стоял неподалеку и случайно взглянул на Бонапарта во время их беседы. Обычно бледное лицо генерала стало, по непонятной мне причине, еще более бледным и конвульсивно подергивалось. После беседы, длящейся примерно четверть часа, он отошел от Жюно и направился ко мне. Я никогда не видел его таким взволнованным, таким озабоченным. «Я разуверился в вашей преданности, — внезапно сказал он тихо и сурово. — Ах, женщины! Жозефина!… Если бы вы были преданны мне, то сообщили бы то, что я сейчас узнал от Жюно. Вот настоящий друг! Жозефина!.. а я в шестистах лье… Вы должны были мне об этом сказать… Жозефина, так обмануть меня! Она!… Горе им! Я уничтожу эту породу проходимцев и блондинов!… А что до нее — развод! Да, развод, публичный, скандальный! Я должен написать ей! Хватит, я знаю все. Это ваш промах. Вы должны были мне об этом сказать».

Эти резкие, бессвязные восклицания, его расстроенное лицо, срывающийся голос объяснили мне кое-что из его разговора с Жюно».

Не заставляет ли этот эпизод вспомнить сцену из «Отелло» Шекспира? «Яго, гляди, я дую на свою ладонь, и след любви с себя как пух сдуваю. Развеяна. Готово. Нет ее. О ненависть и месть, со мною будьте и грудь раздуйте мне шипеньем змей» [30] «Отелло», акт III, сцена 3. . Лицо Бонапарта искажается, голос прерывист: «О! Бойся ревности! Это дракон с зелеными глазами. Он ненавидит тех, кого пожирает. Тот обманутый муж живет под защитой неба, кто уверен в своей судьбе и не любит свою вероломную жену, но это не дано тому, кто любит страстно, сомневается, подозревает и обожает!»

Буррьенн пытается успокоить генерала. Он говорит ему, что поведение Жюно недостойно, что неблагородно так легко обвинять женщину, которой нет здесь, чтобы защитить себя. Он добавляет: «Никакое это не доказательство привязанности, если Жюно добавил вам неприятностей к уже достаточно серьезному беспокойству, которое вам доставляет положение войск в начале такого рискованного предприятия». Но Бонапарт никак не успокаивается. Буррьенн говорит ему о славе. «Что мне моя слава! — отвечает он. — Не знаю, что бы я отдал, лишь бы оказалось неправдой то, что сказал мне Жюно, так я люблю эту женщину! А если Жозефина виновна, развод разлучит меня с ней навсегда… Не хочу быть посмешищем для всех бездельников Парижа. Я напишу брату Жозефу, он позаботится объявить о разводе».

Его ревность в то время была такой сильной, что он говорил о ней со своим пасынком, сыном Жозефины, Эженом де Богарне, который рассказывал в мемуарах: «Главнокомандующий начал испытывать приступы сильной тоски либо из-за проявления недовольства части армии, особенно некоторых генералов, либо из-за неприятных известий, которые он получал из Франции. Прилагались все усилия омрачить и поколебать его семейное счастье. Несмотря на мою молодость, он проникся ко мне доверием и признавался мне в своих страданиях. Обычно по вечерам, меряя широкими шагами палатку, он высказывал мне свои жалобы и откровенничал со мной. Я был единственным, кому он мог свободно излить душу. Я стремился облегчить его страдания, я старательно утешал его по мере сил и насколько позволял мне мой возраст и мое уважение к нему».

Положение семнадцатилетнего юноши, вынужденного выслушивать подобные откровения, было, по меньшей мере, щекотливым. Он проявил в этой ситуации раннюю зрелость и достаточно такта, за которые Бонапарт сумел быть ему признательным. «Доброе согласие, царившее между мной и отчимом, чуть было не разрушилось одним происшествием, о котором я расскажу. Генерал Бонапарт отличал жену одного офицера и иногда прогуливался с ней в коляске. Эта женщина имела некоторую внешнюю привлекательность и ум. Тогда не преминули заговорить, что это его любовница, так что мое положение и как адъютанта и как сына жены главнокомандующего стало довольно мучительным. Вынужденный в силу своих служебных обязанностей сопровождать генерала, который никогда не выезжал без сопровождения адъютанта, я не раз оказывался в эскорте этой коляски. Не имея возможности выносить унижение, которое я испытывал, я вынужден был обратиться к Бертье с просьбой о моем переводе в полк. Следствием этого демарша стала довольно резкая сцена между мной и моим отчимом. Но с этого момента он прекратил свои прогулки в коляске с той дамой. Я продолжал оставаться возле него, и его отношение ко мне не ухудшилось».