Николай Морозов - Повести моей жизни. Том 1

Я вышел в Женеве на платформу со своим небольшим саквояжем в одной руке и с подушкой и одеялом, затянутыми в ремнях, в другой, не зная, куда мне направиться.

— Оú voulez vous partir, monsieur (Куда хотите идти)? — спросил меня, прикладывая руку к козырьку, носильщик.

— A l'Hôtel du Nord (В Северный отель)! — ответил я ему, потому что один из моих товарищей, Мышкин, перед отъездом из России рекомендовал мне эту гостиницу, как недорогую и в которой притом же живет известный писатель-критик Ткачев, тоже принужденный эмигрировать из России.

— Багаж есть? — спросил меня по-французски носильщик.

— Нет. Все мое со мной!

Он взял у меня сак и связку в ремнях и, выйдя из вокзала на площадь, повел по удивительнейшему мосту через Рону при самом ее выходе из Женевского озера.

Несмотря на все заботы, на одиночество и неизвестность предстоящего мне, я не мог не заглядеться на открывшуюся передо мною дивную картину. Лазурная ширь озера простиралась налево от меня до самого горизонта, а направо, среди быстро мчащихся изумрудных струй прозрачной, как хрусталь, реки виднелся островок Руссо со своими плакучими ивами. Темная громада горы Салев, как стена, нависала впереди нас над Женевой, раскинувшейся у ее подножия.

Это была красивейшая картина, какую только мне приходилось видеть до тех пор в жизни. И красота ее увеличивалась еще темными золотистыми красками облаков, охвативших всю западную часть небосклона, где опускалось к закату солнце.

Почти сейчас же за мостом оказался и мой Северный отель. Носильщик дернул звонок, поставил в подъезде мои вещи и, получив деньги, удалился раньше, чем кто-нибудь вышел.

Наконец показался мальчик, лет около пятнадцати, во фраке.

— Что вам угодно, мосье? — обратился он ко мне по-французски.

— Здесь живет мосье Ткачев?

— Numéro quatorze (Четырнадцатый номер), — ответил он и показал дверь вверху над лестницей.

Потом, взяв мои вещи, он самым серьезным тоном вдруг заговорил ломаным русским языком:

— Ви кошка и котиата!

Я остановился в полном недоумении.

— Вы говорите по-русски? — спросил я его на своем родном языке.

— Нэ понимай! — ответил он.

— А как же вы сейчас сказали русскую фразу? — спросил я его уже по-французски.

— Je connais seulement les avertissements russes les plus communs (Я знаю только самые обычные русские приветствия), — скромно ответил он мне.

Я догадался, что кто-нибудь из здешних русских злоупотребил любознательностью этого мальчика и научил его различным русским фразам по своему вкусу. Он подвел меня к номеру четырнадцатому и тотчас же убежал вниз по лестнице на раздавшийся звонок.

Я постучал в дверь.

— Entrez (Войдите)! — раздалось изнутри.

Я отворил дверь.

— Monsieur Tkatcheff loge ici (Ткачев живет здесь)? — спросил я поднявшегося мне навстречу из-за стола высокого белокурого молодого человека.

— Нет! — ответил он мне по-русски. — Но здесь живу я, Рождественский! Садитесь, пожалуйста! Вы из России?

По слову «но» в его ответе я заключил, что между ним и Ткачевым существует какое-то отношение. Я присел на поставленный мне стул и все откровенно рассказал ему о себе. Да и чего мне было скрываться? Ведь здесь не Россия и нет никаких засад!

Он с живым интересом выслушал мой короткий рассказ и сообщил мне, в свою очередь, что он — студент Женевского университета, перебравшийся сюда из Юрьевского, где имел дуэль, и тут же с удовольствием показал мне свою пробитую пулей мягкую шляпу, которую хранил на память.

— Ткачев, — ответил он наконец на новый вопрос, — переехал отсюда на Террассьерку. Это очень недалеко, и я вас провожу к нему. А пока вы лучше всего поселитесь в комнате рядом с моей. Она совершенно свободна. Там и жил раньше Ткачев.

Он позвонил, и на зов пришел уже знакомый мне мальчик.

— Это мой приятель, — сказал ему Рождественский по-французски. — Отведите ему комнату рядом. Он будет здесь, как и я, на полном пансионе, а за табльдотом сажайте нас рядом.

— Кукиш! — ответил ему почтительно мальчик и, взяв мой сак, тут же понес его в соседнюю комнату.

— Это вы обучили его такому русскому языку? — спросил я Рождественского.

— Я! — самодовольно ответил мне он.

Напоив меня чаем, он повел меня наконец к Ткачеву на Террассьерку (так называлась главная эмигрантская улица в Женеве: La Terrassiere), но, доведя меня до дому, он, очевидно, не решился туда войти со мной, как предполагал сначала. Он остановился на минуту в раздумье, потом сказал, несколько запинаясь:

— Идите одни. Я забыл, что мне нужно еще попасть в другое место. Во втором этаже направо!

И, быстро простившись, он пошел обратно, очевидно, к себе домой.

«Значит, он не очень близок с Ткачевым», — сообразил я и поднялся по указанному пути.

Была уже полная ночь.

При тусклом свете лампы на узкой, как во всех французских жилых домах, лестнице я увидел указанную мне дверь и постучал в нее.

— Entrez (Войдите)! — раздался уже привычный мне французский возглас из глубины, и я отворил дверь.

Навстречу мне выбежали: длинная, очень худощавая брюнетка и такой же длинный и очень худощавый брюнет с небольшой каштанового цвета бородкой.

— Вы из России? — оба разом, в один голос порывисто спросили меня.

— Из России. Здесь живет Ткачев?!

— Да! Да! — ответили они снова оба разом, еще живее.

— Раздевайтесь! — воскликнула она.

— Садитесь! — повторил он.

«Совсем я не ожидал, что Ткачев и его жена такие стремительные!» — мелькнуло у меня в голове.

— Вот вам рекомендательное письмо от Мышкина, — сказал я ему, протягивая сложенную бумажку.

— Потом! Потом! — воскликнули они оба, — а теперь садитесь, напейтесь прежде чаю с нами.

— Вот сюда, сюда! На диван! — быстро заговорила она.

— Да, сюда, сюда! Тут вам будет удобнее, — быстро вторил он.

Они были так заняты мною, что на записку от Мышкина не обратили даже внимания, и она так и осталась лежать на столе, куда я ее положил, видя, что ни тот, ни другая даже не замечают ее в моей протянутой руке.

— Вы из народа? — спросил он, садясь по правую сторону от меня.

Я, как в тисках, оказался заключенным между ними посредине дивана.

— И мы тоже недавно из народа! — воскликнула она. — Как весь народ поразительно восприимчив к социалистической пропаганде!

— Как весь народ готов к революции! — перебил он ее. — Какой огр...

— Какой огромный, — в свою очередь перебила она его, — успех мы имели.

— Огромное влияние! — говорил он. — Целые тысячи...

— Целые тысячи народа готовы были подняться, — перебила она еще быстрее, — по одному нашему...

— По одному нашему слову! — окончил он ее мысль.

Они говорили так быстро, что я успевал только перебрасывать свою голову от одного к другому. Вставить хотя одно простое восклицание было совершенно немыслимо.