Эрве Шаландар - Меня спасла слеза. Реальная история о хрупкости жизни и о том, что любовь способна творить чудеса

— Мама?

Я чувствую, как Кати резко встает.

— Папа!

— Да?

— Папа, посмотри!

— Что случилось?

Они подошли так близко ко мне, как никогда еще не подходили. Я чувствую их дыхание, их волнение.

— Ну посмотри же! Мама плачет!

— Что ты такое говоришь?

— Слеза, вот она! Мне уже казалось, что она плакала, когда я с ней говорила. Но сейчас никаких сомнений: смотри, ведь это же слеза течет. Правда?

Теперь встал и Рэй.

— Пойду позову кого-нибудь!

— Мамочка, мамочка…

Голос моей дочери как будто мечется между отчаянием и счастьем. Так иногда смех бывает похож на слезы, а рыдания — на хохот.

Шум голосов. В палату входят люди.

Кати говорит с горячностью:

— Мама реагировала! Она плакала! По ее щеке потекла слеза!

Молчание.

Потом приговор:

— Это гель.

— Что, простите?

— Это, должно быть, гель. Вы знаете, гель на веках. Не стоит слишком быстро радоваться.

Но нет, Кати хочет радоваться! Сейчас, немедленно! Хорошие новости так редки, ими нельзя пренебрегать.

— Я знаю, что ей наносят гель! Но это была слеза!

Голос моей дочери как будто мечется между отчаянием и счастьем. Так иногда смех бывает похож на слезы, а рыдания — на хохот.

Женщина вышла. Из своей черной ночи мне кажется, что я вижу, как она пожимает плечами.

Возбуждение Кати не спадает. И я заражаюсь этим ее возбуждением. Я чувствую, как вибрирую. Я вся превратилась в слух. Она говорит со мной с новой пылкостью, с новой убежденностью.

— Мама, ты меня слышишь? Ты слышишь меня? Если ты меня слышишь, скажи мне. Подай знак! Заплачь! Пошевели чем-нибудь!

Сквозь бесконечную ночь как будто прорвался свет! Как будто железные оковы, державшие меня в полной неподвижности больше десяти дней, начали трескаться.

Я чувствую нечто похожее на огромное удивление. За ним следует ошеломленная фраза, от которой сжались сердца всех присутствующих в этот момент:

— Она пошевелила пальцем!

Теперь заговорил Рэй.

— Это было едва заметно, но она пошевелила пальцем! Ты видела?

— Ты уверен?

— Анжель, моя дорогая, это великолепно! Ты пошевелилась!

И тут сквозь бесконечную ночь как будто прорвался свет! Как будто железные оковы, державшие меня в полной неподвижности больше десяти дней, начали трескаться.

Мне так хотелось, чтобы моя рука смогла отодвинуться от тела, чтобы дать им знак, зацепить их, обозначить мое присутствие! Мне так хотелось, чтобы слезы, затопившие меня изнутри, вырвались наружу! Я столько пыталась, так хотела, столько молилась… Казалось, будто тюрьма моего тела наконец приоткрылась под ударами моего духа.

Я возвращаюсь к моим любимым. Я возвращаюсь в настоящую жизнь.

Я плачу от радости.

Это самая прекрасная годовщина нашей свадьбы!

Что с ней стало, с той драгоценной слезой? Мне бы хотелось сохранить ее навсегда, спрятать в коробочку, как драгоценность, и иногда любоваться ею.

Счастье Кати распространяется на меня. Наконец-то!

Наконец мои близкие уверены, что я здесь!

Наконец врачи поймут!

Наконец мое состояние улучшается, паралич отступает.

Наконец кошмары меня оставят. Мне не нужно будет больше спрашивать себя, не придется ли мне беспомощно наблюдать за тем, как меня кладут в гроб или у живой забирают один из органов. Ситуация может только улучшаться. Облегчение огромное, если не сказать — неистовое. Даже если в глубине души мне кажется: я всегда была уверена в том, что я из этого выберусь. Аномалия не могла продолжаться долго. То, что я переживала, было настолько невероятным! Таким же безумным, таким же нереальным, как сон. А сон всегда заканчивается пробуждением.

Эмоции настолько сильные, что я чувствую гудение во всем теле. Я как будто превратилась в большую пчелу! Но гудение не проходит: оно не оставляет меня, не становится тише, не исчезает после ухода посетителей. Это забавно: вчера из моей внутренней тюрьмы я все слышала отлично, а сегодня я страдаю от ужасных атак на слух. Как будто две кастрюли-скороварки постоянно свистят по обе стороны от моего черепа. Бесконечное, дьявольское, отупляющее «пшш».

Меня вырывают из ночи: мои глаза свободны. Свет не просто меня заливает. Он настолько сильный, что атакует меня. Я вижу очень плохо. Мои глаза утратили синхронность, они не смотрят в одном направлении. Я страдаю от ужасного косоглазия. Все расплывается, двоится, смешивается… Но какое огромное счастье — снова увидеть Рэя и Кати, пусть расплывчатых, двоящихся и неясных! Их улыбки я отлично различаю. Четкость великолепная! И уверена, что тоже им улыбаюсь, хотя мое лицо остается полностью неподвижным.

Чтобы у меня не двоилось в глазах, мне решают закрывать один глаз. Один день — правый, следующий день — левый. Меня делают одноглазой: сначала с помощью простого ватного диска для снятия макияжа, который скотчем приклеивают к коже, потом с помощью подобия повязки. При каждом пробуждении мне очень трудно поднять веки. Ресницы как будто склеены. Требуется время, чтобы выйти из тумана…

Меня вырывают из ночи: мои глаза свободны. Свет не просто меня заливает. Он настолько сильный, что атакует меня. Я вижу очень плохо. Все расплывается, двоится, смешивается… Но какое огромное счастье — снова увидеть Рэя и Кати!

Мне включают телевизор, но это бесполезно: я не могу ничего различить, ничего не понимаю. Можно оставить изображение, но звук пусть выключат! «Скороварки» мешают следить за любым разговором.

Ко мне надо подойти близко, говорить громко и отчетливо, чтобы я поняла несколько слов. Шушуканья врачей в ногах моей кровати остаются для меня абсолютной загадкой. Что они говорят? Как объясняют мой случай? Задают ли себе вопросы? Обращаются ли ко мне? Для меня они всего лишь цветные шевелящиеся жужжащие тени. Рэй служит мне переводчиком. Из того, что он передает мне, я понимаю немногое. Их жаргон — это всего лишь средство маскировки для их незнания.

Я заплакала, я пошевелила мизинцем, я открыла глаза. Это замечательный прогресс. Но правда в том, что я остаюсь парализованной.

Я как будто сломана. Мое тело не способно более произвести ни одного из тех движений, которые позволяют организму функционировать. Когда Иисус воскресил Лазаря, полагаю, что тот смог встать, пойти поблагодарить и поцеловать своего спасителя, поговорить с друзьями, разделить с ними трапезу, чтобы отпраздновать это невероятное событие.

А я теперь не умею ничего этого делать.

Мое тело — жалкая развалина. Потребуется работа, воля и упорство, чтобы восстановить совершенный механизм, которым оно было совсем недавно.

При всех моих ограниченных возможностях познания (глаза и уши проснулись, но работают плохо) я пытаюсь анализировать ситуацию. Меня опутывает паутина из проводов и трубочек. Приходят на ум очень практические вопросы. Как я питаюсь? Я не вижу, чтобы мне приносили еду. Как я хожу в туалет? Мне же не надевают памперсы, так? Может быть… Я не могу сказать, что находится подо мной. Регулярно, каждые четыре или пять часов, днем и ночью, меня на несколько минут поворачивают на бок. Мне массируют спину с эмульсией «Biafine» или молочком для тела. Но это все равно как если бы медсестры массировали деревяшку. Правда, боли мне это не причиняет. Почему такой частый уход? Или я такая грязная? У самого моего уха Рэй объясняет мне, что это необходимая предосторожность, чтобы не появились пролежни. Что же касается пищи, я представляю, что она поступает через зонды, которые меня удерживают здесь. И это я, которая так любила хорошо поесть! Хорошее мясо, стакан доброго вина и радость разделить трапезу. Что это за невидимая каша, которую вливают в меня сегодня?