Филипп Арьес - История частной жизни Том 3 [От Ренессанса до эпохи Просвещения]

Филипп Арьес, Морис Эмар, Николь Кастан, Ив Кастан, Роже Шартье, Ален Колломп, Даниэль Фабр, Арлетт Фарж, Жан-Луи Фландрен, Мадлен Фуазиль, Жак Желис, Жан Мари Гулемо, Франсуа Лебрен, Орест Ранум, Жак Ревель

Под общей редакцией Филиппа Арьеса и Жоржа Дюби

Эта книга была задумана и подготовлена Филиппом Арьесом. Смерть помешала ему довести свой замысел до конца. Мы работали над ней, думая о нем и сохраняя верность его духу.

Филипп Арьес

Возможно ли написать историю частной жизни? Или само понятие «частного» отсылает нас к столь разнородным — и зависимым от эпохи — состояниям и ценностям, что между ними невозможно установить отношения преемственности и выявить отличия? Вот тот вопрос, который я хотел бы поставить и на который, будем надеяться, этот коллоквиум даст ответ.

В качестве точек отсчета я хочу предложить две эпохи, две исторические ситуации или, вернее, два суммарных представления о них, которые позволили бы нам проблематизировать то, что между ними.

Нашей исходной точкой будет конец Средних веков. Мы видим, что средневековый человек существует внутри системы коллективных, феодальных, общинных солидарностей, которая функционирует примерно так: индивидуум или семья солидарны с сеньоральной общиной, с линьяжем, включены в вассальные отношения, а потому их мир нельзя назвать ни частным, ни публичным в том смысле, который мы сегодня вкладываем в эти термины. Тем более к нему не подходит то значение, которое придавало им Новейшее время.

Не будем бояться банальностей: существует путаница между частным и публичным, между «внутренним покоем» и казной [2] И то и другое на языке XVI–XVII веков именовалось «кабинетом», чем, видимо, объясняется этот выбор слов. — Здесь и далее, если не указано иное, постраничные примечания принадлежат переводчикам. . Что это означает? Прежде всего, как показал Норберт Элиас, что многие обыденные действия на протяжении долгого времени осуществлялись вполне публично.

Это категорическое утверждение нуждается в двух поправках:

1) Замыкая в себе и ограничивая индивидуума, сообщество, будь то сельская община, городок или квартал, является той привычной средой, где все друг друга знают и все друг за другом приглядывают, и за пределами которой простирается terra incognita, населенная мифическими существами. Это сообщество — единственный обитаемый мир, регулируемый определенным правом.

2) Далее, общинное пространство не бывает равномерно заполненным, даже в эпоху высокой плотности населения. В нем остаются пустоты: уголок у окна в комнате, фруктовый сад у дома или лес с прячущимися в чаще хижинами, которые могут быть интимным пространством — нестабильным, но признаваемым и более или менее оберегаемым.

Наша конечная точка — ситуация, которая сложилась в XIX столетии. Общество превращается в гигантское анонимное народонаселение, где никто никого не знает. Труд, досуг, домашняя и семейная жизнь становятся изолированными занятиями, которые разделены непроницаемыми границами. Человек стремится укрыться от сторонних взглядов, чему способствуют два фактора:

• право более свободного выбора (по крайней мере, по ощущениям) общественного положения и образа жизни;

• уход в семью, ставшую прибежищем, центром частного пространства.

При этом еще в начале XX столетия в простонародье, особенно в деревнях, продолжают существовать прежние типы коллективной, общинной социабельности: для мужчин — в кабаке, для женщин — в месте, где стирают белье, и для всех — на улице.

Как происходит переход от одной схематически обозначенной нами модели к другой? Для решения этой проблемы мы можем выбирать по крайней мере между двумя подходами.

Первый соответствует эволюционистской схеме: развитие западного общества было предопределено начиная со Средних веков; оно последовательно и прямо шло к современности, хотя на этом пути бывали перерывы, перебои и отступления. Такая перспектива не дает увидеть реальное сцепление значимых фактов, разнообразие и пестроту, которые составляют одну из характерных черт западного общества XVI–XVIII веков; не позволяет нам выделять новые элементы и «пережитки».

Второй подход более привлекателен, поскольку дает возможность приблизиться к реальности. Мы отказываемся от традиционной периодизации и исходим из того, что с середины Средневековья и вплоть до конца XVII века европейская ментальность не претерпевала настоящих глубинных изменений. Именно так я поступал, занимаясь исследованиями о смерти; по сути это означает, что периодизация, использующаяся в политической, социальной, экономической и даже культурной истории, не подходит для истории ментальностей. Тем не менее в Новое время происходит слишком много изменений в материальной и духовной жизни, в отношениях между человеком и государством, внутри семьи, чтобы не выделять его как отдельный, своеобразный период. При этом не стоит забывать о том, чем он обязан долгому Средневековью, или о том, что он был предвестником современности, хотя в нем нельзя видеть ни простое продолжение первого, ни подготовку ко второй.

Какие (с нашей точки зрения) события способствовали изменению ментальностей, прежде всего представлений человека о себе, о своей роли в повседневном существовании общества?

Происходят три внешних сдвига, которые относятся к сфере большой политической и культурной истории.

Самый, вероятно, важный из них — новая роль государства, которое с XV века постоянно самоутверждается разными способами, в разных формах и при помощи разных репрезентаций.

Государство и государственное правосудие все чаще вторгаются (сначала номинально, но в XVIII веке уже вполне реально) в социальное пространство, ранее отданное на откуп общинам.

Одной из главных жизненных стратегий индивидуума по–прежнему было приобретение, защита и расширение того социального положения, которое могло позволить его сообщество. Начиная с XV–XVI веков в общине появлялось все больше пространства для маневра, поскольку богатство и разнообразие ремесел усиливали неравенство. Тактика состояла в том, чтобы заслужить одобрение, вызвать зависть или по крайней мере обеспечить терпимое к себе отношение за счет видимости, то есть нести. Сохранять или защищать свою честь значит сохранять лицо.