Эрве Шаландар - Меня спасла слеза. Реальная история о хрупкости жизни и о том, что любовь способна творить чудеса

Второй урок такой же элементарный, как и первый: надо пользоваться каждым мгновением своей жизни. И наполнять его смыслом. Особенно не стоит тратить его на ничегонеделание, потому что каждое мгновение драгоценно.

До этой болезни я никогда не думала о смерти. Она прошла совсем рядом со мной, она появилась, чтобы подтрунивать надо мной, и я поняла, что время сочтено. Что все может вот-вот рухнуть.

Ничто не дается навсегда. Жизнь — это не очевидность, как я думала раньше. Она невероятно хрупкая.

Ничто не дается навсегда. Жизнь — это не очевидность, как я думала раньше. Она невероятно хрупкая.

Поскольку смерть довольствовалась легким прикосновением ко мне, я не воскресла, как можно сказать или написать. Или как думают те, кто поторопился меня похоронить. В январе 2010-го во время конгресса реаниматологов один из тех, кто вел меня, изложил мой случай под названием, по меньшей мере, неудачным: «Мертвые нас слышат».

Когда я снова появилась в отделении реанимации через год после выписки, у меня действительно было ощущение того, что для тех, кто меня лечил, я была явлением! Что же до моих добрых подружек, тех, которые видели меня в самом низу, такую же холодную в моих простынях, как в саване, они до сих пор удивлены моим победоносным возвращением.

Если я не воскресшая, то, может быть, я чудом исцелившаяся?

И это неверно. Чудо — это жизнь, а не я.

Что со мной произошло?

После всех исследований, после всех дискуссий, после написания всех этих страниц, я обязана сказать, что во всем случившемся есть большая доля тайны.

У меня такое ощущение, словно я жертва несчастного случая, в котором никто не виноват, жертва немотивированной агрессии. Жестокого удара судьбы. Ничто в моей прошедшей жизни — ни события, ни поведение, ни предрасположенность — не могло бы объяснить, почему эта болезнь внезапно обрушилась на меня тем июльским утром.

Почему за несколько месяцев я перешла из нормального состояния в ад, а потом из ада вернулась к нормальному состоянию? Почему я спустилась так низко и почему вернулась оттуда? Как объяснить чрезмерную реакцию моей иммунной системы на банальную инфекцию? Почему она превратилась в настоящий атомный взрыв, атаковавший миелин, оболочку нервных волокон, но, к счастью, пощадивший нервы? Потому что миелин может восстановиться, но для этого нервная система не должна быть затронута.

Мой случай преподает главный урок: человек может быть в полном сознании при внешних симптомах глубокой комы.

Без исследований можно было бы решить, что мой мозг полностью вышел из строя. Тогда как он постоянно мучился непониманием, сомнениями, тревогой…

Недавно я разговаривала с католическим священником, который навещает умирающих и который работал медбратом в отделении хирургической реанимации. Я рассказала ему о том, что теперь называю «сосковым тестом». Он подтвердил мне, что это практикуется и это очень верный способ:

— Это самый чувствительный участок тела. Если человек в сознании, он обязательно реагирует. Вы, должно быть, совершенно особенная!

Я исключительный случай: мне это часто говорят, и, в конце концов, я в это поверю.

По шкале Глазго кому оценивают в зависимости от реакции человека на раздражители. Это может быть простое обращение по имени или болезненная стимуляция, которая способна вызвать реакцию даже у человека без сознания. Самую интенсивную боль причиняет щипок соска: мне казалось, что у меня вырывают частичку тела. И этот тест, заверяет невролог следом за священником, «не варварство, а добрая клиническая практика при работе с пациентами в коме. Это «дешевый» способ по сравнению с функциональной МРТ, например, но работает он очень хорошо!..».

Мой случай преподает главный урок: человек может быть в полном сознании при внешних симптомах глубокой комы.

После моего случая настоящее время нужно заменить прошедшим: тест «работал» очень хорошо.

Но одна ли я стала жертвой этого теста? Мне с трудом верится, что я первая пострадала. Сколько еще человек пережили те же мучения, что и я? Эту невыносимую беспомощность перед агрессией, это чувство, что ты всего лишь предмет, который могут выбросить в любой момент.

Неужели не было возможности провести настоящие исследования, чтобы выяснить, что под панцирем неподвижности я думала, я слышала, я все понимала? Разве современная техника не может помимо простой констатации жизни или смерти пациента, его хорошего или плохого функционального состояния, рассказать и о том, что он чувствует?

В действительности проблема, возможно, в том, что чувства пациента до сих пор не являются главной заботой великих докторов.

Чтобы оценить состояние моего сознания, врачи могли прибегнуть к различным исследованиям: функциональной МРТ [10] Магнитно-резонансная томография. , сцинтиграфии [11] Радионуклидное сканирование нервной системы. , не ограничиваясь самым простым способом — получением электроэнцефалограммы [12] График, получаемый в результате исследования головного мозга. (ЭЭГ).

Как только я смогла снова поговорить с врачами из реанимации, я спросила, почему меня заставили выдержать испытание «сосковым тестом».

Мне ответили:

— Потому что ничего не было, мадам! Ни единого зубца!

Попытка выгородить себя? Прекратить любую дискуссию?

Недавно по телефону я снова спросила у одного из реаниматологов, что имелось в виду, когда мне объяснили, совершенно удивительно и по-простому, что «ничего не было». Реаниматолог сказал, чтобы я об этом не вспоминала, что он не может ответить прямо сейчас, потому что у него нет перед глазами моей истории болезни. С трудом верится в то, что он не помнит о моем случае, невероятно редком. Потому что это невозможно a priori : ЭЭГ без зубцов у человека в сознании.

Я искала данные ЭЭГ в медицинских документах.

Эти исследования мне проводили. И особенно в критические моменты, в те часы, в те дни, когда, по крайней мере, один врач-реаниматолог считал, что я больше в мир живых не вернусь.

В пятницу, 17 июля 2009 года, всего три дня спустя после начала искусственной комы, этот врач посоветовал моему мужу пойти и зарезервировать мне место на кладбище. Что Рэй и сделал на следующий день, в субботу, 18 июля, отправившись в похоронное бюро.

Но ЭЭГ мне делали 16 и 18 июля. Обе вызывали беспокойство, это правда. Они позволяли сделать выводы о «снижении активности», о «деградации», об «ухудшении» активности мозга. Но линии не были ровными! В обоих случаях явно было видно, что я далека от смерти мозга.

В тот день, когда Рэй выбирал мне гроб, ЭЭГ показала, что состояние моего мозга определенно вызывает беспокойство, но он по-прежнему сохраняет активность.