Альбрехт Кессельринг - Солдат до последнего дня. Воспоминания фельдмаршала Третьего рейха. 1933-1947

Моя работа в тюрьме заключалась в склеивании бумажных мешков. По всеобщему признанию, для шестидесятипятилетнего фельдмаршала я неплохо справлялся с этим делом. Мои товарищи, в основном такие же «военные преступники», были хорошими людьми и облегчали мне работу и мою тюремную жизнь. Когда через несколько месяцев меня спросили, как мне нравится моя работа, я ответил: «Она совсем неплоха. Даже в самых смелых мечтах я никогда не представлял себе, что стану склейщиком бумажных мешков».

Следующий день был последним днем, когда я занимался ручным трудом. В дальнейшем я получил возможность взяться за изучение истории.

В одно прекрасное утро мы были уведомлены о том, что через полтора часа нас переведут в другой блок. Причину этого перевода нам не сообщили; мне она неизвестна до сих пор, но, скорее всего, тюремное начальство решило поместить нас под присмотр британцев, поскольку именно они стали нашими новыми сокамерниками. Это было плохое время. Любой, кто осмеливался заговорить с нами, подвергался остракизму. Даже священник беседовал с нами в присутствии надзирателя. Во время одного из посещений моя жена передала мне несколько пирожных и лепешек, поскольку тюремная пища испортила мне желудок. Она принесла крохотную передачу немецкому представителю тюремной администрации, тот передал ее британскому, а тот, в свою очередь, в тюремную комендатуру, откуда ее должны были передать мне. Все это увидел случайно оказавшийся в комендатуре репортер одной английской газеты. Он тут же состряпал насквозь лживую статейку и отправил ее в свою редакцию. В статейке говорилось о том, что к нам непрерывным потоком идут передачи и что мы пожираем продукты, предназначенные для британцев, и тем самым фактически объедаем их. (Из предназначенных для британцев продуктов мы видели – и не более того! – лишь ежедневные пайки, выдававшиеся нашим британским сокамерникам. Те по сравнению с нами прямо-таки пировали, поскольку нам приходилось довольствоваться тошнотворным и явно недостаточно питательным немецким супом.) В статье упоминались и другие излишества, якобы присущие нашей тюремной жизни. Результатом ее публикации стало то, что трех британских представителей тюремной администрации, в том числе начальника тюрьмы, перевели куда-то в другое место.

И все же мы пережили и эти трудные времена. Луч надежды блеснул для нас, когда нам разрешили посещать отдельный этаж в перестроенном тюремном крыле, на котором размещались хорошо обставленные столовая и комната отдыха. Вклад простых немцев в это доброе дело показал, что мы способны на практике осуществлять христианские заповеди. Хочется особо поблагодарить фрау Вик, «верльского ангела», неутомимую женщину, являвшуюся вице-председателем вестфальского отделения Красного Креста.

С другой стороны, вопрос об изменении наших приговоров по-прежнему не рассматривался. Британские власти упрямо стояли на своем, не обращая внимания на накопление весьма убедительных улик, свидетельствовавших о нашей невиновности, а также дополнительных свидетельских показаний, которые не могли быть представлены суду во время процесса. Я просто не мог представить себе, что ответственные британские деятели были в состоянии поверить, будто суд над нами проходил с полным соблюдением законности – и это при том, что даже адресованное прессе открытое письмо Киркпатрика вызвало определенные сомнения. Заявления британского верховного комиссара полностью противоречили нашим сведениям по делам каждого из нас, которые считали субъективными, но которые были глубокими и всеобъемлющими. По упомянутым причинам я решил, предварительно заручившись согласием федерального канцлера, обратиться с петицией к спикеру палаты общин британского парламента и потребовать, чтобы дела, касающиеся военных преступлений, были расследованы, как в общем, так и в юридическом аспекте, смешанной парламентской комиссией непосредственно на месте, то есть в Верле. Приняв во внимание присущее независимым парламентариям чувство справедливости, я предположил, что такая комиссия может занять позицию, противоположную той, которую занял в свое время суд, принять во внимание многочисленные и разнообразные недочеты и пробелы в документах процесса и предложить какой-то выход из сложившегося положения. Однако мне запретили осуществлять это мое намерение. А жаль! [19] Я понимаю, что подчиненные должны выполнять распоряжения своих начальников, даже если они сомневаются в их правильности; мне не хочется поднимать вопрос о том, что после 1945 года многие из нас, немцев, были приговорены к смерти или к длительным срокам тюремного заключения именно за то, что мы выполняли приказы. И тем не менее, я никогда не мог понять причин, по которым власти отказывались пересмотреть наши дела – ведь справедливость должна торжествовать даже тогда, когда это не по вкусу общественному мнению.

Трудно также понять их попытки спрятаться за пакт четырех держав, поскольку он к тому времени уже потерял свою законную силу, да и обстоятельства, ставшие причиной его заключения, изменились; в любом случае, пакт, который дезавуирован urbi et orbi, не может рассматриваться как имеющий юридическую силу международно-правовой документ.

Когда в 1947 году меня приговорили к смерти, я решил, что у меня хватит мужества лицом к лицу встретить все то, что мне предстояло. Я прожил большую жизнь, и мне казалось, что мне не суждено открыть для себя ничего нового. Сегодня, через пять лет после этого, я должен признаться, что в моей жизни, внешне столь неприглядной и тяжелой, появились новые источники утешения. Я давно привык в конце дня размышлять над уроками, которые он мне преподал, но у меня никогда не было времени, чтобы посмотреть на себя самого, на все, что меня окружало, и на происходящие события как бы со стороны, попытаться заглянуть в будущее. И я решил попробовать быть объективным, отнестись к моим разочарованиям как к симптомам болезни века, справиться с ненавистью и желанием отомстить и постараться сделать так, чтобы на смену им пришло понимание. С учетом этого обстоятельства было вполне естественно, что именно я стал посредником между моими товарищами по несчастью и тюремной администрацией. Постепенно мои усилия были вознаграждены тем, что к нам стали относиться с большим сочувствием. В нас стали видеть людей и солдат, порожденная пропагандой ненависть стала исчезать. Нашлись люди, которые оказались достаточно великодушными для того, чтобы, несмотря на преобладающую вокруг нас атмосферу враждебности, заступаться за нас. Я уже говорил об этих людях, облегчивших условия нашего существования. Они сделали гораздо больше, чем те, что посвящали все свои усилия нашему «перевоспитанию». Сердце и душа в таких вещах значат гораздо больше, чем сомнительные эксперименты.