Нина Соротокина - Личная жизнь Александра I

Далее Наполеон раздумывал — разделить ли кампанию на два года, получив подкрепление из Европы, или сразу идти на Москву. Трудностей было много. Русские опять ускользнули, ушли от генерального сражения. Все это было похоже на войну нового типа. Огромные, малонаселенные пространства России обязывали к устройству непомерно длинной коммуникационной линии, продовольствия было заготовлено почти на год, но по плохим русским дорогам его плохо подвозили, солдаты болели. Кроме того, Наполеон не знал о разногласиях в русском стане, о растерянности и страхах русского двора. Он только видел, что русские воюют гораздо лучше, чем он ожидал. Уже было ясно, что при сложившихся обстоятельствах дипломатическими переговорами мира не добьешься. Наконец, он решил, что войну надо закончить в этом году, а для этого надо было взять Москву. И Наполеон пошел на Москву.

Я уже писала о фрейлине императрицы госпоже Эдлинг. Злоязычный Вигель: «Наружностью ее плениться было трудно: на толстом, несколько скривленном туловище коровья голова. Но лишь только она заговорит, и вы очарованы, и даже не тем, что она скажет, а единственно голосом ее нежным, как прекрасная музыка. И когда эти восхитительные звуки льются, что выражают они? Или высокое чувство, или высокую мысль… и притом какая простота! Какое совершенное отсутствие гордости и злобы!» Р. С. Эдлинг всю жизнь имела особые, дружественные отношения с Александром. Эту цитату я привела, чтобы ясно было, что отношения ее с государем были чисто платонические. В своих «Записках» она приводит интересный разговор с Александром, состоявшийся после его приезда из Москвы в Петербург. Царь поселился на Каменном острове на даче, и императрица сказала, что государь хочет познакомиться со скромной и умной фрейлиной. «После обыкновенных вежливостей разговор зашел о тяжелом положении того времени… Говоря о патриотизме и народной силе, государь отозвался так:

— Мне жаль только, что я не могу, как бы желал, соответствовать преданности этого удивительного народа.

— Как же это, государь? Я вас не понимаю.

— Да, этому народу нужен вождь, способный вести его к победе; а я, по несчастью, не имею для этого ни опытности, ни нужных дарований. Моя молодость протекала в тени двора, если бы меня тогда отдали Суворову или Румянцеву, они меня научили бы воевать, и, может быть, я сумел бы предотвратить бедствия, которые нам угрожают.

— Ах, государь, не говорите этого. Верьте, что ваши подданные знают вам цену и ставят вас во сто крат выше Наполеона и всех героев на свете.

— Мне приятно этому верить, потому что вы это говорите, но у меня нет качеств, необходимых для того, чтобы исполнить, как бы я желал, должность, которую я занимаю.

Но, по крайней мере, не будет у меня недостатка в твердой и доброй воле на благо моего народа в нынешнее страшное время. Если мы не дадим неприятелю напугать нас, война может обратиться к нашей славе. Он рассчитывал поработить нас миром, но я убежден, что если мы настойчиво отвергнем всякое соглашение, то в конце концов восторжествуем над всеми его усилиями.

— Такое решение, государь, достойно вашего величества и единодушно разделяется народом.

— Да, мне нужно только, чтобы не ослабело усердие к великим жертвам. Лишь бы не падать духом, и все будет хорошо».

Вот такой разговор. Я не упускаю из памяти недоверие Лотмана к женским мемуарам, более того, я с ним согласна. Мужчины-историки стесняются широко цитировать дам, а я считаю, что они добавляют в текст красочку, женские мемуары «согревают» повествование. «Записки» писаны много лет спустя, и хоть госпожа Эдлинг утверждает, что «не забыла ни единого слова», это маловероятно. Кроме того, разговор этот, при всей важности темы, несет в себе черты салонной беседы. И все-таки он очень показателен, поскольку подтверждает сомнения и муки Александра, описанные и другими современниками. А ведь из этих описаний позднейшие историки и кроили свои труды.

В России вдруг все стали патриотами. До этого богатое дворянство не снисходило до родного языка, изъясняясь по-французски, теперь же все перешли на родную речь. Иногда квасной патриотизм приобретал почти комические черты. Вигель пишет, что в Пензе, где он тогда жил, было много эмигрантов из Москвы, Смоленска и прочих мест. Все ненавидели Наполеона. Из патриотических чувств дамы надели кокошники и сарафаны. Губернатор облачился в казацкое платье, чиновники последовали его примеру, даже сабли навесили к поясу. Еще из кисетов выкинули французский табак, из библиотек — французские книги, юные девы теперь не ездили к модисткам-француженкам. Они мечтали о работе в лазаретах и щипали корпию, то есть выдергивали нитки из старых простыней, готовя перевязочный материал, заменяющий вату.

А наша армия все отступала и отступала, и не было конца этому «скифскому плану», который не понимал народ и в который слабо верили, да и не хотели верить при дворе. Отступление наших войск вызвало огромное негодование и беспокойство у россиян. Но мирное население может думать что угодно, главная беда была в том, что в армии не было согласия. У каждого главнокомандующего были свои амбиции. Багратион был по званию выше Барклая де Толли, но он вынужден был ему подчиняться. Во главе русской армии стояли иностранные генералы, и многие в армии видели именно в этом причину наших неудач. Они немцы, какое им дело до наших, русских, дел. Солдаты считали, что их предали.

Барклай-де-Толли стал «козлом отпущения». Багратион писал в Петербург: «Министр ведет гостя прямо в Москву». Строки эти дышали яростью. А ведь Барклай великолепно провел начало войны, он сохранил армию. По отзыву современников, Барклай был одним из лучших русских генералов. Вот отзыв Ермолова о нем: «Барклай — человек ума образованного, положительного, терпелив в трудах, заботлив о вверенном ему деле, равнодушен к опасности, недоступен страха. Свойств души добрых!» Еще Ермолов пишет: «…он излишне скромно ценил свои способности». И это отзыв человека, которого Александр назначил присматривать за Барклаем, мало ли что… а если «что», то тут же донести царю лично. В армии часто не доверяли друг другу, каждая неудача могла обернуться подозрением в предательстве.

Багратион тоже не любил Барклая, уж слишком разный у них был темперамент. Багратион был менее образован, чем Барклай, и в военном деле, и в общем образовании и уже этого не мог ему простить. Главным врагом Барклая был великий князь Константин Павлович. Он настолько непочтительно и хамски относился к главнокомандующему, что тот вынужден был под благовидным предлогом удалить его из армии. Великий князь был направлен в Петербург с важным поручением — он вез депеши царю. Возвращение в армию цесаревича Барклай счел «бесполезным». Цесаревич не застал Александра на месте, тот был в Финляндии. В ожидании брата всем и каждому, был бы слушатель, Константин Павлович рассказывал о безобразиях в армии, о том, как мы плохо воюем и что по-доброму пора бы заключать с Наполеоном мир — нам, мол, его не одолеть.